Александр Трапезников - Язык его пропавшей жены

Велемир Радомирович все-таки улучил момент, когда Марк Иванович отвернется, и залпом выпил бокал вина. После чего с новыми силами продолжил:

— Вот и носится человек с этими знаниями, как с писаной торбой, и даже безо всяких «тайных правителей» становится игроком, возможно, интереснейшей и даже «правильной», «доброй» игры, но одновременно и фигурой.

Гаршин взял со стола бутылку и унес на кухню. От греха подальше.

— Нарисуем такую картину, — усмехнулся на это Велемир Радомирович. — Существует, живет единый Язык человечества. И вдруг Некто говорит: а давайте-ка мы слепим из него другой. И начинается все невинно: вот слова стали на себя не похожи, язык вроде бы как другой, но все связи остались. Дальше — больше. А давай-ка я придумаю для него буковки особые. И вот еще сильнее меняется написание и произношение. Начинают утрачиваться взаимосвязи слов, взаимосвязи понятий, целостная множественность значений и смыслов. И, главное, вкладывается намерение жрецов, создающих данный язык. А если жрецы имеют в виду завоевание мира? Стяжание материальное и знанческое? Непреходящесть власти одних над другими? Деление людей по признаку владения «священным знанием»? Все будет в языке, в понятиях и их взаимосвязях, в их цепочках, в «философическом строении речи», «разуме народа» или в «разуме слова», по Лукашевичу. Это, в принципе, и есть современное нейролингвистическое программирование. И главное, что из живущего и дышащего язык превращается в мертвый, искусственный. И понять это, находясь внутри искусственного языка, формальными методами, попросту невозможно, как невозможно выиграть в игре у создателя ее правил.

— Вы же спец в этой области, значит, тоже вольно или невольно принимаете в этом участие, — с неодобрением произнес Вадим.

— Жрец, — добавила Марина, но с каким-то уважительным оттенком в голосе.

— Нет, я просто опытный исследователь и аналитик в этом вопросе, — не согласился Толбуев. — Скажу так. В жизни языки не смешиваются. Праязык уходит все более в подсознание всех народов, а связи его с надстройками, собственно «языками народов», становятся все более жесткими или вовсе рвутся — это и есть чаромутие по Лукашевичу. Все люди по-прежнему говорят на одном и том же языке, в разной степени испорченном по сравнению с первоначальным состоянием. И в разной степени и в разные стороны от первоначального состояния развитом. Языки также и не соединяются, всегда один язык поглощает другой. Сегодня, это мое мнение, вопрос стоит так. Либо живой язык воспрянет и включит в себя искусственные. Либо искусственные языки зажмут и заморозят его до смерти, а вместе с тем погибнет и человечество.

— Вот это уже понятней, — сказала Марина.

— Ярким примером здесь, как это не покажется странным, является математика. Ведь математика — это просто некий язык. Говорящий на нём, использующий язык математики как надстройку в своем мышлении, всегда будет упираться в исходные положения этой науки. Одно из главнейших в ней — это возможность тождества левой части уравнения правой. Это положение присутствует в математике в виде знака равенства, и, выходя за рамки отдельных граней частных задач, проникая в мировоззрение человека, скрывает от него особость, в том числе собственную, как глубочайшее свойство человека. Торжествует, не допуская уточнений и тем других трактовок, герметический принцип — что вверху, подобно тому, что внизу — все различия становятся условны, диалектичны, а сам мир — сферически замкнутым, однородным, самоподобным и самоотражённым. И это — главная тайна и высшее понимание не только математиков, но и жрецов всех времён и народов… Искусственный язык никогда не сможет ответить на все вопросы, который ставит язык человеческий. Который изначально ставил перед человечеством Праязык, — подытожил хозяин квартиры.

— Надо потихоньку собираться, — сказал Гаршин.

— Еще чуть-чуть, — отозвался Велемир Радомирович. — Вопрос слишком важный. Арабский язык — один из важнейших для приближения к Праязыку. Почему? По выводам Лукашевича «арабская говорка», как он сам её называл, на шестую часть или даже больше состоит из древнейших славянских слов. Это даже не чаромутный язык, а язык «ублюдочный», смешанный из языков многих народов. И здесь нет противоречия с утверждением о «несмешении», потому что «смешанность» касается словарного состава. У нас, в русском языке, ведь тоже есть и латынь, и греческий, и немеччина, и французчина, а верх в сознании берет все же разум того или иного языка. То есть вопрос должен стоять о «сознательном» языке, об устройстве языка народа, соответствующей языковой картине мира. О глубине погружения в подсознание Праязыка, о качестве его связей с сознательным языком.

— Короче, говорка арабская, — поторопил его следователь.

— Но что же еще выделяет арабский, кроме хранения древнейших наших русских слов, и, соответственно, определенной части соткания нашего разума, нашей философии? То, что Арабский — единственный из языков, не принявший славянские числительные, но создавший свой счёт. Какими числами мы пользуемся сегодня? Кто дал науку «великой западной цивилизации» задолго до «Просвещения»? Таким образом, арабский, несомненно, действительно является, в каком-то смысле, системным языком мозга. Но тогда русский — системозадающий, и на этом уровне арабский причастен к нему. А точнее, к Праязыку, от которого современный русский ушёл далеко как раз славянским слоем. А на уровне собственно «системы» одиночество арабского скрашивают, разумеется, еще латынь и греческий, связи с которыми у него двойные — через Орду и через Русь.

Толбуев вскочил и начал расхаживать по комнате.

— Во всём этом «чаромутии» меня занимает еще и вот какой вопрос: почему случилось именно так? Если принимается, что враг вовне лишь отражение внутренней вражды, то ведь носители остатков сохранившегося Праязыка что-то делали не так? Тогда чему нас должно научить чаромутие, что должна показать устойчивость в том числе «жреческой методологии»? И здесь мы выходим за рамки, скажем так, «учения Лукашевича о языке» и приходим к смыслу его открытия, который он прямо, философски, не выражал. Что же побеждает, пересиливает могущество Праязыка, если, по определению, ничего мощнее быть не может?

Никто ему не ответил, да он и не ждал этого. Сам сказал:

— Принимая любую религию, проходя и через эллинский гностицизм, и через выкрест, и через атеизм, живя в любой стране, говоря на любом языке, преодолевая и даже задавая любое «так устроено» во всех смыслах от надгосударственного до бытового, зная или не очень зная Талмуд и собственно «иудейские традиции», иудеи показывают одно. Верность тому, что на самой грани языка. Есть у них какое-то внутреннее убеждение: «мы будем так!», и оно побеждает все условности. Только не всем это «так» по нраву, и не все включены в «хорошо» в этом «так». А у нас есть ещё нечто более высокое — вера в то, что за гранью. Иначе говоря, своё «не то!» сложившимся системам и Системе мы пока не сказали ясно и внятно на весь мир — так, чтобы мир от этого изменился. А сопротивляемость, устойчивость — падает. Но с другой стороны, по словами Лукашевича, без противодействия и любви к Родине, России, Язык не живёт. И мы уверены, что в конечном счете дело не во врагах, а в отношении к испытанию и сообразном действии, в первую очередь внутреннем. Без придирок к словам и ярлыкам вроде названий вероисповеданий — за ними ведь живые люди, называйся они «иудеи», «христиане», «даосы», «коммунисты» или «капиталисты». Мы, русские — взрослее, и не пристало нам так застревать на этих детских кличках.