Александр Трапезников - Язык его пропавшей жены

— И что же получилось в итоге? — поинтересовался Иван.

— А вот что. Не случайно, анализируя этот лингвистический эксперимент, британский исследователь Джоффри Льюис назвал свою книгу — «Турецкая языковая реформа: катастрофический успех». Катастрофический, потому что в результате этого искусственного конструирования турецкие читатели уже в конце XX века не в состоянии были понять без перевода книги своих родных турецких писателей, изданные чуть более полвека назад.

— А что вы скажете насчет русского языка? — спросил Вадим.

— Не обойду и его вниманием, коли угодно. И не думайте, что я уж такой записной патриот. Я, прежде всего, ученый, исследователь. Истина дороже. И то, что я сейчас скажу, многим может и не понравится. Но любой чистый и классический литературный язык, в отличие от своего насквозь «натурального» разговорного собрата, в определенной мере искусственен. Святые Кирилл и Мефодий обновили «русские письмена», добавив несколько греческих букв, изобрели также множество слов, обозначающих абстрактные, не существовавшие в праславянском языке, понятия. Например: благодать, добродетель, прелюбодеяние, единородный и так далее. Они ввели также в употребление целый инструментарий синтаксических средств, прежде в разговорном языке не употреблявшихся. Однако необходимых для нужного оформления сложных идей. Так что, выходит, и им, по праву, принадлежит место в ряду изобретателей искусственных языков.

Его «Песнь о языках» подходила к концу. Да и вино кончалось. И время поторапливало. Но звонка из Венделя всё не было.

— Предчувствие создания объединительного языка, безусловно, есть, оно витает в воздухе, — сказал Велемир Радомирович, посмотрев на часы. — Для того собираются разные международные конгрессы, встречаются специалисты, чтобы обсудить: как возводить это новое языковое здание? Очень напоминающее, на мой взгляд, очередную затею с Вавилонской башней… Только тогда, во времена Нимрода, единый язык смешался, разделился на множество, а теперь, напротив, хотят собрать их воедино, но при помощи глобализации и единого мироустройства. Нового мирового порядка. Пытаются выработать общий международный алфавит, основанный на выводах уже появившейся новейшей естественной науки — антропофоники. В этот язык вошло бы всё звуковое богатство, накопленное различными расами и племенами, так как все национальные алфавиты страдают, по их мнению, значительными недочетами.

— А как же национальные поэзия и художественная литература? Как же все слова для выражения человеческих чувств, симпатий, антипатий, одним словом, всё то, что присуще каждому народу? — возмутился Иван, впервые, кажется, дав волю сдерживаемым эмоциям.

— А никак! — ответил Вадим. — Всё это уже будет лишним.

— Вот именно, — добавил хозяин квартиры. — Но зато всё, что необходимо для путешествий в чужих странах — и прежде всего, названия кушаний в ресторанах, будет постепенно делаться общим, понятным для всех. И трудности «купли — продажи» отпадут. Но меня эта перспектива не устраивает. Сейчас в деле обезличивания мы столкнулись с чем-то совершенно поразительным и новым: обезличиванием через овеществление. Вещизм ныне поставлен краеугольным камнем мировой идеологии. Включая российскую. Вещи — идолы нового вавилонского язычества. Закономерен и следующий этап — новый «вавилонский язык». Каким он мне видится в общих чертах? Скорее всего, это будет набор примитивных звуков, обозначающих команды: «делай то», «иди туда», «жри», «совокупляйся» и так далее. Большего и не надо. А между собой люди, или уже нелюди, могут и не говорить, достаточно и жестов. Словом, назад, в «обезьяний мир»…

— Наш мир дан нам не просто в восприятии, не только в опыте — он дан нам в Языке, — добавил Гаршин, очевидно, уже «поднахватавшийся» от Велемира Радомировича за долгую дружбу с ним. А может, и сам «допёр» до этой мысли: — Между нами и миром всегда находится Язык, и он не просто отражает мир в нашем сознании. Он еще и ограняет и проводит в мир наше понимание и самовыражение. Лишь на поверхности Языка находится то, что мы называем мышлением, речью и письмом — это одни из средств его проявления и выражения.

— Молодец, запомнил, — похвалил его одноклассник. — Образы, архетипы и мифы, подсознательные программы, глобальные установки, вроде: «самое главное в жизни — это…», чувство прекрасного, даже человеческий генетический код, вообще всё человеческое, о чем можно говорить — представляет разные стороны и уровни Языка. И, скажу проще, кто «монополистически» владеет Языком — тот владеет миром. Язык — это и есть то самое первое, что обусловливает нас в любых попытках мыслить, творить, жить вообще. Язык — это тот координатор реальности, который, с одной стороны, представляет нам мир таким, каким мы его видим, а с другой стороны, буквально сам создает нас и весь наш мир.

Он потянулся за вином, но Гаршин остановил его коротким словом:

— Хватит!

— И то верно. В Юрьевце еще успеем напиться. Без этого там нельзя. Слишком много проблем, которые на трезвую голову не разрешить. Тогда скажу вот что. У нашего таинственного соотечественника Платона Лукашевича не было тех данных, которые добыты сейчас археологией, историей, лингвистикой и другими отраслями знаний. Но все же, благодаря выведению общих законов поисков Праязыка, он смог пройти очень далеко. За полвека обработал материал, с которым вряд ли имел дело какой-либо лингвист или даже целая академия. И Господь дал ему вещие знания и вверил пророческие слова. А суть его открытия такова. Всю историю человечества сопровождало, и в большой степени определяло, явление, названное Лукашевичем «Чаромутие». Что значит речесмешение, смешение языков.

— Что за чаромотина такая? — спросила Марина, поморщившись.

— А вот что. Первобытный Язык долго хранился у жрецов для руководства к чаромутному и составлял их нерушимую тайну, и даже таинство. Секрет жреческой методологии в создании различных языковых структур, концепций, выражаемых тем или иным вероисповеданием или «эзотерической системой», или собственно искусственных языков. Что это означает? И в чем тайный смысл этого? В созидательном применении это, конечно, наука. Но в злонамеренном приложении искусственный язык навязывает нам некую картину мира, которая подается и воспринимается человеком как «объективная» — и это есть игра, в которой побеждают не игроки, а ее создатели… Наконец, применение, скажем, «знаний предков» может быть благонамеренным, но вера в исключительную силу этого «знания», некой системы, то есть в пределе данного искусственного языка, который задает картину мира, делает такого «собирателя знаний предков» попросту оглашенным, эгрегором, идолом.