Александр Трапезников - Язык его пропавшей жены

Женщина указывала рукой на небольшой островок посреди реки.

— Ты что же, выслеживала меня? Или приняла эстафету от Черемисинова?

— Почему? Просто Матвей Яковлевич просил не оставлять тебя одного. Шла поодаль и… дошла. А Черемиска оленей покупать отправился. Тот еще обормот.

— Где же он их достанет?

— Да уж достанет где-нибудь. Хоть в зоопарке в Иваново или Костроме. Предприниматель все ж таки.

— Мелкий.

— Они с Гургеном из «Хилендара» скооперировались. Черемиска будет стадо разводить, а тот олениной торговать. Дело пойдет.

— А ты, стало быть, пасти станешь? Как меня.

На это Катерина ничего не ответила. Помолчав немного, Велемир задал очередной вопрос:

— А откуда про пустынь знаешь?

— Я ведь раньше тут экскурсоводом работала. Пока должность эту не упразднили. Пришлось вот при гостинице остаться уже в ином качестве.

Сказала она это без всякого сожаления. Может, это «новое качество» ей и больше нравилось. Ходить по городу не надо, говорить тоже, только лежать.

— Ну, давай тогда, рассказывай, вспомни старое, — произнес Велемир. — А после вместе к белой вдове двинем. Уж коли Ферапонтов тебя ко мне соглядатаем приставил.

И Катерина послушно и даже в охотку начала разъяснять:

— Их ведь два Юрьевца-то, и оба в честь Георгия Победоносца. Один на крохотной речке Колокше в Ополье, потому и называется Юрьев-Польский, он старше нашего почти на сто лет, а наш раньше носил прибавочку «Повольский». Объяснять почему — не надо. Первый Юрий Долгорукий заложил, наш — его внук Георгий. В прежние времена его еще так и называли — Георгиевском. У нас намоленный город, чтоб ты знал. А иногда ночью вдруг появляется неземное сияние. Я сама несколько раз видела. Правда, давно, в детстве. А теперь уже и не упомню, когда оно в последний раз было. Надо у Ферапонтова спросить.

— Спросим, — сурово пообещал Велемир. — Со всех по полной программе спросим. Никто не отвертится.

— Наш князь Георгий сложил голову в сражении с татарами через тринадцать лет после основания Юрьевца, — продолжила Катерина. — Вся его дружина тоже погибла. А тело самого князя было найдено на поле боя без головы. Потом ее нашли и… она приросла! Его святые мощи несколько веков покоились в Успенском соборе Владимира. А когда в советское время решили их исследовать в медицинской академии, то выяснили невероятное. Действительно, вопреки всем законам медицины, разрубленные шейные позвонки срослись. На мертвом теле. Как это тебе?

— Как. Так. Никак.

— А в девятнадцатом веке город оказался в стороне от торговых путей и стал приходить в упадок. Хотя как сказать. По-моему, напротив, он словно бы «ушел в себя», в особую заповедность. Начал сосредотачиваться. Для каких-то высших целей. И даже хорошо, что промышленность обошла его стороной. И это еще чудо, что он спасся от затопления, когда строили водохранилище. Но вот Кривоезерская пустынь ушла под воду…

— Там? — жестом Цезаря указал Велемир на маленький островок с крестом.

— Там, — подтвердила экскурсовод. — А колокольня нашей церкви, в которую ты забрел, одна из пяти самых высоких на Волге. Семьдесят метров со шпилем.

— А вот шпиля-то я и не заметил, все под ноги смотрел, — с некоторым огорчением произнес Велемир, почесав нос.

— Калязинская колокольня была похожа на нашу. Только тот собор ушел под воду, одна колокольня и высится над зеркальной гладью, а наш сохранился.

— Везет вам.

— Еще как! Особенно если учесть, что Кривоезерскую пустынь сначала разрушили, а потом тоже утопили. При постройке Горьковского водохранилища в пятидесятые годы. А тот крест, который ты видишь, не такой уж и маленький — двенадцать метров. Его только пятнадцать лет назад установили. А сама пустынь, или монастырь, если угодно, стоял напротив Юрьевца в окружении трех пойменных озер. Да ты и сам прекрасно знаешь и видел и его и это место.

— Когда же это я мог видеть? — удивился Велемир. — Мне же не сто лет. Ты меня уж совсем за снежного человека держишь.

— А на картинах Левитана, — улыбнулась Катя. — Помнишь, наверное, его «Тихую обитель» и «Вечерний звон»? Или, живя в Москве, никогда в Третьяковке не был?

— Был, конечно, — смущенно ответил Велемир. — Но и ты, подруга, особенно-то не наглей. Совсем страх потеряла.

— Вот тут он и работал в конце девятнадцатого века. Сам потом вспоминал, что его сюда тянет неведомая сила, что он любит бродить вокруг монастыря, что все здесь переплетено: и красота, и таинство. Кстати, тут же им написаны и «Волга в пасмурный день», и «Омут», который словно из сказки вышел.

— Так выходит, что Иерусалимская икона ушла под воду вместе с монастырем?

— Так все считали и считают. Вот почему я так же, как и ты, удивилась, когда Ферапонтов сказал, что она где-то в Юрьевце укрывается до поры до времени.

Они оба замолчали, вновь вглядываясь в далекий крест на островке.

— А еще, — продолжила Катерина, — в нашем городе Ермак родился. И протопоп Аввакум жил. Его еще тут чуть «батожьем» попы не убили. Ночью бежал. И архитекторы братья Веснины тоже отсюда. Это которые конструктивисты. И Андрей Тарковский здесь родился. Ну, не совсем в Юрьевце, рядом, в селе Завражье, но это дело не меняет. Он тут в детстве по крышам лазил и яблоки в чужих садах рвал. И вообще… В музее-то его ты хоть был?

— Был, с Леной.

— Помнишь «Страсти по Андрею»? А фразу из этого фильма: «Нет ничего страшней — когда в храме Божьем снег идет!»? Так это отсюда. Потому что он сам в детстве бродил здесь по заброшенным и запущенным церквям. А отец его, поэт, стихи написал, сейчас вспомню. «Вот Юрьевец, Юрьевец — город какой — посмотришь в бинокль на него с высоты — у самой воды, под самой горой в две улицы тянется на три версты…»

— Молодец, — похвалил ее Велемир. — Много знаешь, не все еще подзабыла при новом ремесле. У князя Григория постельничим бы была.

— Брось. Не кори.

— Да я так. Ты, наверное, и впрямь была хорошим экскурсоводом.

— Единственное, что я люблю — это свой город, — серьезно ответила Катя.

— А мужа?

— Мужа… Да честно говоря, никакой он мне не муж. Так, игра все это. Еще со школы. Просто жалко его. Вот мы оба и притворяемся.

— Странные вы все здесь какие-то, сразу и не раскусишь, — со вздохом сказал Велемир. Вздохнула и Альма, внимательно слушавшая их все это время.

— А я тебе вот еще что могу про нашу Иерусалимскую икону рассказать, — радостно сообщила Катя, явно ободренная похвалой Велемира. — Она… молодит человека. Который достоин. И безвинно страдает.

— Как это? Чего плетешь-то?

— А вот послушай. Был такой случай. Одна девица жестоко страдала водянкой и едва могла передвигаться. Но дело даже не в этом. Она так хотела увидеть Иерусалимскую икону, что собрала все силы и двинулась в церковь. А по дороге упала. И когда принесли ее обратно домой, то все домашние подивились: лицо было покрыто безобразными и глубокими морщинами. И выглядела она уже не на тридцать или сорок лет, а на все семьдесят. Прошло какое-то время. И девица вновь собралась к Иерусалимской иконе. На этот раз дошла. Сама, без посторонней помощи. И что ты думаешь?