Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Вернулся в коридор, обнаружил черное крыльцо, выходящее в сад. Ветер утих, в отдалении шумела река. Темнели на фоне закатного неба деревья, усыпанные мелкими яблоками и сливами. Из сарая слышалось квохтанье кур.

Алексей всей грудью вдохнул запах подгнивающих плодов, сладкий и ностальгический.

— Что-то вы, Алексей Федорович, не веселы. Всё тоскуете по нашему прекрасному вольноотпущеннику? — Циммерман пошатнулся на крыльце, усмехнулся собственной неловкости. — Я и сам, признаться, не устоял под стрелами Амура. Глаза, улыбка, что за плечи, что за душа! Впрочем, сердце я одел гранитом, тра-ла-ла и что-то там…

— Лев Аронович, я должен перед вами извиниться. Когда я лежал в госпитале, я украл у вас из аптечного шкафа четыре пузырька с морфином.

Циммерман шагнул в сад, заглянул ему в лицо.

— Да что вы? А я думал совсем на других. Ну, и что вы сделали с препаратом?

— К сожалению, вернуть уже не могу. Сам не знаю, зачем тогда взял. Таисия вскрывала фурункулы своему мужу, Игнату Котёмкину, я дал ему как обезболивающее. Немного развел в воде. А всё остальное… одним словом, больше ничего нет.

— Но сами вы, надеюсь, не употребляли?

— Один раз выпил раствор, но понял, что делать этого больше нельзя. Человек не должен привыкать к такому способу счастья…

— Ну слава богу. Честно сказать, у нас были хлопоты от этой кражи, пришлось разбираться. Впрочем, появилась причина уволить фельдшера, пьющего и весьма невежественного.

В приступе самобичевания Воронцов вдруг решил, что исповедь должна открывать всю правду до конца.

— Я передал эти пузырьки… одному лагернику. С меня требовали денег, и я расплатился… Вы понимаете, на зоне это валюта, и весьма ценная.

— Да, понимаю.

Циммерман уже казался совершенно трезвым. Лицо его выражало серьезное и глубокое сочувствие.

— Дорогой мой, это большая ошибка! Вы напрасно так близко его подпустили. Урки народ отпетый, неисцелимый. Воры — не люди, уж поверьте, я их много повидал. Зараза, человеческая гниль.

Снова заныл больной палец на ноге. Черт дернул признаться. Зачем? Чтоб выслушать пустое нравоучение? Алексей коротко поклонился.

— Извините еще раз. Я должен идти. Хочу успеть на автобус.

Лев Аронович удержал его за локоть, приблизил свое крупное лицо, понизил голос почти до шепота:

— Вам бы сперва почитать его дело. Понимаете, блокада, война. Ведь этот Маевский — он людоед. Их банда делала котлеты из человечины, сами ели и торговали на рынке… В деле есть показания…

В ушах зазвенело, будто его ударили ладонями по барабанным перепонкам. Циммерман продолжал говорить, но Воронцов видел только, как шевелятся губы.

— Простите, простите…

Не помнил, как прощался с гостями. Только лицо Ремчукова, равнодушный и злобный взгляд насекомого, почему-то застрял в памяти.

Шел по городу без мыслей, почти машинально.

В полупустом автобусе сел в угол у окна, открыл подаренную Циммерманом книгу. Читая, начал успокаиваться, согреваться.

В памяти всплывали целые четверостишия, но общий смысл поэмы вдруг стал открываться иначе. Когда-то был заворожен бесчувствием, посмертным целомудрием души, которой чужды радость и страданье. Как в колыбели мирно спит дитя, так в смертной колыбели — Эвридика. Хотя желанья умерли в душе, но Рильке между строк дает понять — она не хочет выходить на землю.

Теперь же он подумал об Орфее и прочитал совет необходимый, быть может — жизни будущей зерно. Иди и не оглядывайся вспять. Подземный мир покинь без размышлений. И сожаленье к прошлому оставь. Иди вперед, живые голоса пусть заглушат унылый стон умерших. Иди и наслаждайся красотой и безобразьем, радостью и болью. Не избегай страданья, ведь оно — такой же плод на дереве познанья, как радость, благодарность, чистота. Испытывая горе, ты живешь, и, может быть, еще узнаешь счастье. Цветок вечерний в память Эвридики брось в реку. И оставь слепым теням их сумеречный мир без сожалений. Иди и не оглядывайся больше…

Мир книги и собственных размышлений так захватил Алексея, что он проехал остановку у центрального КПП. Спохватился, вскочил. Пришлось выходить у реки, пробираться по тропе между плакучими ивами.

На середине моста Воронцов остановился. Из облаков вышла луна, и река осветилась серебристым сиянием.

Разговор с Львом Ароновичем, Рильке, полночь над рекой, луна. Что это как не знаки, указующие путь из мрачной ямы, в которую он провалился бог знает сколько времени назад? Он смотрел вниз, на воду, и физически переживал внутренний перелом, переход от самоубийственного упадка к возрождению. Да, он Орфей, и вот его правда — идти вперед, не оглядываясь, откинуть прошлое, и только так он сможет вывести душу свою, Эвридику, из мрачного мира теней.

Сходя с моста, Воронцов вспомнил, что здесь встретил Нину Бутко. Воспоминание живо отозвалось в душе — неловкость, с которой он придерживал ее за локоть, и раздражение от глупого ее кокетства, и запах цветочных духов.

Этой девушке самой уготована была судьба цветка, который сорвали, чтоб вдохнуть аромат, насладиться его красотой и бросить без сожаления.

Воронцов услышал шорох за спиной, как будто большое животное продиралось сквозь заросли. Послышался звук удара, плечо обожгло, он дернулся в сторону. Свирепое, рычащее существо напрыгнуло сзади, сдавило шею. Удар, взрыв в голове.

Так и не успев понять, что с ним произошло, Воронцов увидел вспышку перед глазами и провалился в темноту.

Жизнь завертела Таисию, как белку в колесе. Разрывалась она между прачечной и администрацией, где по вторникам и четвергам убирала директорский кабинет. Майор Аус уехал в Москву, но обещал скоро быть, послал телеграмму: «Намерений не изменил».

Заведующий клубом через библиотекаршу выписал из Таллина книжки про организацию услуг питания. По ночам Тася, роняя тяжелую от дремоты голову, осваивала приготовление и подачу холодных закусок, бутербродов, различных напитков. Думала с тревогой, как же придется ей обслуживать и начальство, и пьяную молодежь — поди-ка, всем угоди! А если попадется хулиган вроде Игната? Побьет посуду, не заплатит за вино?..

В прачечную взяли на полставки молодую зэчку из нарвского ИТЛ, которая освободилась по амнистии для матерей с малолетними детьми. Сидела Анна по мужской статье — за пьяную драку и нанесение телесных повреждений подруге, которую застала со своим женихом. Сына родила в лагере, как сама говорила, «не то от Федьки, не то от горькой редьки».

Зинаида вызнала кликуху Анны, получив тем самым повод зубоскалить над новой помощницей, которую в лагере прозвали Нютка — Мокрая Дыра. Та не лезла за ответом в карман, и Таисия невольно краснела, слушая их похабные перебранки.