Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Николка заплакал в голос.

— Глупый, — прикрикнула Тася на сына. — Просто картинки, нечего тут бояться!

Толкнула Настю:

— Иди, одевайся. И брата собери.

Хоть и самой было жутко от черных икон, на которых прилипли клочки газет с обрывками слов «звезда», «авиация», «…мольская смена». Заставила себя шагнуть поближе, нагнуться к сундуку. Голос рассудка подсказывал, что у происходящего должно быть простое рациональное объяснение.

— Кто ж сколотил-то такой сундук?

— Мой батюшка покойник, — Зинаида узловатым пальцем проверила крепость оплетки с медными гвоздями. — На совесть изготовил, всех нас сундук переживет.

Тася возвысила голос:

— Да зачем же этакое дело?

— А как стали в восемнадцатом году мощи вскрывать, народ и потащил из церкви всякое добро. Ризы, оклады, подсвечники сельсовет забрал и увез на телегах, а иконы остались. Все понесли, и батюшка повыдрал из стен. Церковь-то у нас была старой веры, иконы древние… Доски хорошие, крепкие. И сколотил вот ентот сундук.

Отхлебнув из фляжки, Зинаида завела историю, которую Таисия слышала уже не раз.

— А в город поехала наниматься в горничные. К профессору одному, медицинскому, навроде хирурга. И сундук взяла. Чтоб лики-то не казать, газетами оклеила. Хорошо жила, в довольстве, в уважении… А как профессор помер, сына его НКВД забрала, а после и всю семью. Заодно и меня прихватили, перед самой войной. Квартиру их как опечатали, так и стояла пустая всю блокаду. И мой сундук в сохранности. Я уж после освобождения, как на Комбинат устроилась, поехала в Ленинград и дом нашла, и квартиру. Чужие люди мне сундук отдали, он у них в прихожей стоял.

Зинаида огладила крышку рукой.

— Никто, вишь, не тронул, не сжег, не прибрал. Видно, ждали милые, пока их личики откроются. Вот и время пришло.

Тася покачала головой.

— Личики! Что же они все страшные у вас такие?

— Да которые благостны, тех кулаки по домам растащили. А нам что осталось.

Квашня очистила еще один слой газет и показала внутри, на боковой стороне, небольшую красно-бурую икону с изображением двух стоящих фигур.

— Это, девкя, самая потайная, ее церковники в алтаре держали. Сатана и Архангел Михаил взвешивают души людские. Вся земля русская на том стоит: налево бес, направо ангел. Вдвоем и месят тесто человеческое, зернушко белое к зернушку черному. Не отлепишь, не разберешь.

Тася наклонилась, чтоб рассмотреть изображения. На иконе виднелись доспехи Архангела, темные одежды Сатаны, волосы, нимбы над головами — золотой и черный. Но лица почему-то были выскоблены. На месте счищенной краски выступало светлое дерево и белый подклад грунтовки.

— А выскоблил кто? — чувствуя холод под ложечкой, спросила Таисия.

— Этих батюшка над кроватью повесил, мать хотел попугать. Она уж как его молила — сними, в душу самую глядят. Она-то веровала маленько, а батя безбожник был. Считал, что в церкви один поповский обман. Вот и выскоблил лики, мол нечего бояться.

— Так ведь еще страшнее стало, тетя Зина!

— На то и святые, чтобы страх.

Прачка указала на бурый пламень, который горел в ногах у Сатаны.

— Видишь, огнь адский? Всё в нем сгорит. Как мнишь, Бог-то добрый? Нет, девкя, бьет он землю страхом и гневом. И отца мово не пожалел. Был одноглазый — глаз-то ему в детстве выстегнула лошадь, — а после этого сундука и второй глаз ослеп. Так и шарился в темноте. А я пошла в город, в службу к одному профессору. Как он умер, так нас всех и загребли…

Тася опомнилась:

— Смотри-ка, уж стемнело… А мне вещи разбирать, в комнате-то навалено! Настя, Николка, вы хоть поели? По дороге хлеба купить, магазин-то закроется!

Зинаида выудила из-под юбок стеклянный флакон, прихлебнула. Послала в спину Тасе слова, будто схватила за ворот, заставила обернуться.

— Звезда у тебя во чреве, пентаграмма.

Тася выпустила наружу ребятишек, сама вернулась.

— Что мелете попусту, какая звезда?

— Попомни, девкя, родишь теленка о пяти головах. Будет сам с собою бодаться. А час настанет, и отца своего порешит.

Зинаида подмигнула тусклым глазом, засмеялась, заухала совой.

— Иже в небеси начертано: грядет антихрист! Сталин — Сатаналин, Сталин — Сатаналин! Демон прегордый, князь инквизитор!..

Таисия выскочила из прачечной, сердце колотилось. Взяла Николку на руки, Настю обняла, оберегая детей от злого глаза и слова.

Едва успели к закрытию гастронома. Продавщица то ли по доброте, то ли по другой причине вынула из под-прилавка пакет мятных пряников — мол, для себя придержала, да уж так и быть. Настёнка обрадовалась — есть чем отметить новоселье!

В субботу весь день разбирали узлы, переставляли мебель. Перезнакомились с соседями, вместе пили чай. Заглянула любопытная Нютка с нарядчицей Качкиной, первой сплетницей на Комбинате.

А поздно вечером от соседки Тася узнала, что возле моста кто-то напал на инженера Воронцова и тяжело ранил его.

Эльзе приснилось, будто лежит она в сумеречном амбаре без окон, на соломе. Дверь открыта в ночь, и черная злобная свора лает из темноты. Она раздета, чрево ее распахнуто наружу и сочится кровью, а псы-людоеды рвутся с цепей, почуяв запах плоти. Девочке жутко от дикого лая, стыдно своей наготы, но невозможно пошевелиться — тело будто охвачено параличом.

— Павел, Павел! — зовет она бессильно.

Мать склоняется, зажимает ей рот: «Молчи, бесстыжая! Накличешь беду! Эйнар спит на чердаке, соседи придут и узнают».

Эльзе проснулась в страхе, что мать и братья могли слышать ее крик наяву. Но в доме было тихо, только сверчок за печкой выводил свою песню.

До света лежала, думая, как ей попасть на Комбинат. С приезда Эйнара мать запретила ездить на курсы домоводства. Только через Айно девушка могла передавать записки Павлу. Вчера он сообщил, что скоро уезжает в Москву и хочет увидеться с ней.

Собирая завтрак, Эльзе неловко повернулась, и тарелка немецкого фарфора выскользнула из ее рук, с громким стуком раскололась на две половинки. Матушка подняла с пола осколки, глядя на белоснежную кромку разлома.

— Шесть красивых тарелок нам с отцом подарили на свадьбу. Их было шесть. А теперь вот ни одной.

Мать бросила осколки в худое ведро, и жестяной лязг удара отозвался в сердце Эльзе. Хотела попросить прощения у матушки, но почему-то не смогла, смолчала.

Как разбитый фарфор, жизнь ее была расколота пополам. Мать, братья, лесные партизаны, освободители родного края — их она любила всем сердцем. Но верить в их победу уже не могла. Они принадлежали прошлому, в котором немецкие псы лаяли из темноты.

О будущем мечтала эстонская девочка. О новой жизни, в которой сияют кремлевские звезды, несутся самолеты, летят поезда. Кино, театры, праздники, весна и Первомай. Веселые песни, улыбки, много друзей и мороженое. И Павел, их первый поцелуй под соснами на берегу моря.