Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Выпьем! — покорно прошептала девица и чуть пригубила вино.

— Э нет, так у нас не пьют!

— Но следующий тост — за мужское благородство, — мило улыбнулась, — и тогда я выпью больше.

Азефа тронули и эта покорность, и это бедное платье, и удивительно красивая манера выражаться. Он давно привык с определенного рода девицами обращаться без всяких церемоний, рассуждая: «Деньги заплачены, чего тут политесы разводить!» Но эта с первого взгляда уже внушала к себе и почтение, и даже настраивала на сдержанность.

— Простите, сударыня, мое невежество. Я не осведомился, как вас зовут.

— При рождении меня нарекли Марией, но теперь надо меня величать, — грустно усмехнулась, — Марианной.

— Почему?

— Мой благодетель Рудольф сказал, — она изобразила метрдотеля: — «Ты теперь должна во всем соблюдать изячество! Знакомлю, к примеру, тебя с господином, он спрашивает: „Как, барышня, вас зовут?“ А ты ему бряк: „Мария!“ Господину это уже неприятно, потому что он привык ко всему благородному. Тебе надо соблюдать политес в полном масштабе. Ты теперь называйся Марианной».

Азеф захохотал, поймал руку девицы, поцеловал в ладонь и воскликнул:

— Великолепно у вас получилось! Давайте выпьем шампанского за нашу любовь.

Мария медленными глотками тянула шампанское. У нее чуть кружилась голова.

На эстраду выкатилась пышногрудая любимица публики Нинель. Зал несколько притих.

Крошечный еврей, уткнувшись горбатым носом в клавиши рояля, заиграл вступление. Публика, услыхав знакомую мелодию, одобрительно загудела, захлопала в ладоши. Нинель, прижав руки к сердцу и выпучивая глаза, низким голосом затянула:

Я теперь умнее стала,

Никому я не даю.

И грустить я перестала,

Громко песенки пою.

У меня ведь не ночлежный

Дом призрения мужчин,

Теперь там ночует нежный,

Полуаршинный господин…

Публика взвыла от восторга. На сцену посыпались ассигнации. Из зала послышались голоса:

— «Замочек», «Замочек» просим…

Певица поправила платье на бюсте, провела пухлой ладонью по бедру, кивнула пианисту и на игривый мотив завела, закрутила пышными руками по воздуху и взяла тоном выше:

Ловкий вор ко мне забрался

И сломал замочек мой,

Совершивши, он убрался,

Что ж мне делать, боже мой?

Зал неистовствовал, неслись крики:

— Браво! Бис!

Из-за соседнего стола поднялся молоденький купчик в клетчатом пиджачке, нетвердо колеблясь на ногах, забрался на сцену. Из зала несся хохот.

Купчик помахал сторублевой бумажкой и засунул ее промеж потных грудей певички. Та кокетливо повела плечами, погрозила пальчиком:

— Ох, шалун! — и вдруг поцеловала купчишку в губы.

Тот разволновался и под общие крики «браво!» вытянул из бумажника еще денег, задрал певичке подол и сделал попытку просунуть деньги в исподнее. Зал вспотел от хохота. Певичка такую вольность позволила, и купчик, просунув руку под кружевную оторочку, долго там елозил, словно чего-то искал.

Азеф вытер руки о салфетку и тоже хлопал. Спросил:

— А вам, сударыня, нравится?

Мария мило улыбнулась:

— По чести сказать, я такое искусство не понимаю.

Азеф согласно кивнул головой:

— Вы, конечно, правы — это все пошлое, похабное! А что делать? Не похоронный же марш в ресторане играть? Тут люди тревоги свои вином заливают, им о серьезном думать нет нужды.

Девица согласилась:

— Да, Моцарта и Вагнера здесь слушать не станут.

На соседний стол подали стерляжью уху с расстегаями. Послышались нестройные голоса:

— Под уху выпить следует! Пусть Митрофаныч говорит!..

Поднялась какая-то личность в пиджаке и с рюмкой в руке.

— Благодарю покорно, что мне выпала честь выразить. Поскольку мы нонче наконец подряд получили и Филипп Александрович Севрюгин, — протянул руку к осанистому господину в новом фраке и с золотой медалью на красно-черной аннинской ленте, — тому весьма способствовал. Поскольку личность он молодая, но уже широко в кругах известная и составляет, так сказать, основу предприятия, и мы его уже благодарили и впредь каждого первого числа, по уговору, благодарить будем, так и выпьем за Филиппа Александровича!..

— Ура! — заорали купцы.

Пианист заиграл на рояле туш. Филипп Александрович пил, а глаз не сводил с Марии. Азеф стал подтрунивать:

— Никак, купец-миллионщик с первого взгляда влюбился в вас!

Немного спустя этот самый купец с медалью на шее и с бокалом шампанского в руке подошел к Азефу и деликатно поклонился:

— Позвольте, сударь, выпить за здоровье вашей спутницы, поскольку красота ее невероятна и подобная в наших местах никогда не встречается. — На его мизинце распространял свет крупный изумруд.

Азеф милостиво разрешил:

— Сколько влезет!

Купец поднял бокал, очень серьезным тоном произнес:

— Пью за всепобеждающее женское очарование! Пусть, мадам, ваша жизненная судьба будет столь же счастливой, как ваша выдающаяся внешность лица! — Махом выпил и поклонился.

Внимательно слушавшие тост купцы весело закричали:

— Пьем за мадаму, за красоту пьем, ура!

Мария была смущена и растрогана. Азеф поморщился:

— От этих гуляк уже в голове гудит. Пойдемте ко мне в номер, у меня прекрасный люкс. Чем слушать эту пьяную дребедень, посидим в тишине. Эй, человек! В мой номер тащи фруктов, вина, пирожные, конфет. — Не считая, швырнул на стол деньги.

Тяжелые портьеры, обитые цветастой материей кресла и стулья, высокое зеркало со столиком, на стене — зимний пейзаж: стынущий лес, сугробы, изба, из которой к голубому небу поднимался белый дым, — это неизменный Юлий Клевер. А еще — диван, располагающий к отдыху, пуфики неизвестного предназначения, цветы в громадных кадках — обычная обстановка люкса той прекрасной поры.

Азеф и Мария сидели рядом на диване, плечо к плечу. На столике — фрукты и бутылки с винами. Выпили по бокалу. Мария вдруг поднялась, села за рояль и заиграла что-то задумчивое, хватающее за душу. Азеф заслушался, удивился:

— Вы прекрасно играете! А что это за музыка?

— Чайковский, ноктюрн.

Азеф с восторгом глядел на девушку. Его умиляли ее прекрасное воспитание, простота, ум, и он все больше и больше очаровывался этим юным существом.

Мария вела себя спокойно и с достоинством. Она подняла на него глаза:

— Иван Николаевич, расскажите, пожалуйста, о себе. Вы человек, кажется, совершенно необычный.

Азеф встрепенулся:

— И чем я кажусь вам необычным?

— В вас есть какая-то загадка. Так кто вы?

Азеф, тяжело отдуваясь, поднялся с дивана, заходил по комнате. Пробормотал: