Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Толпа обезумевших ветеринаров разгромила лаборатории, избила ректора и дикой оравой выплеснулась на улицы. Здесь погром продолжался, пока полиция не приняла строгих мер: органы правопорядка вступили в единоборство с юными бунтарями. С помощью плетей уняли одних, арестовали других, а основную массу обратили в бегство.

3 марта грандиозные студенческие безобразия произошли уже в самом Петербурге: с битьем витрин и прохожих, с антиправительственными лозунгами, с разграбленными лавками и винными магазинами.

Государь Николай Александрович был крайне удручен происходящим. Он пригласил к себе в Царское Село, где тогда находился с семьей, Сипягина. Министра МВД встретил и проводил в кабинет государя шестидесятипятилетний министр двора Фредерикс.

Государь сказал:

— Я понимаю, что университет — это не богадельня, — у молодых бурлит кровь, тем более что на дворе весна. Такого рода выступления гораздо легче предотвращать, чем успокаивать. Виноваты в этом вы, Дмитрий Сергеевич, ибо обязаны предвидеть события, и виновато, разумеется, университетское начальство, которое не должно распускать молодежь. — Обратился к Фредериксу: — Как ваше мнение, Владимир Борисович?

Фредерикс задумчиво почесал кадык, откашлялся и сказал:

— Вы, государь, правы: легче не допустить болезнь, чем лечить ее. Но если уж нарыв выскочил, то надо его вскрыть и вычистить все дурное, гнойное. На мой взгляд, следует провести тщательное следствие, и все виновные в беспорядках должны быть отправлены служить в армию, а заводил необходимо судить и поступить с ними по закону. Безобразники должны быть примерно наказаны для их же пользы, у них жизнь впереди, и этот урок пусть пойдет им во благо.

Сипягин осмелился возразить:

— Я согласен, что проступок без наказания порой развивается в преступление, но… Но вспомним наши молодые дни, когда и нам порой хотелось дурачиться. Потом нельзя забывать о двух причинах безобразий. Это студенческая корпоративность: многие оказались втянутыми в круговорот событий против своей воли только потому, что не захотели выглядеть среди товарищей белой вороной — заклюют!

Государь спросил:

— А что второе?

— Второе — это нечто страшное, не поддающееся никакой логике. Я говорю о стадном чувстве, возникающем почти у всякого, кто попал в толпу. Толпа не в состоянии рассуждать. Толпа — это живой организм, страдающий манией величия и при малейшем толчке впадающий в бешенство, в агрессию.

Фредерикс поинтересовался:

— Чего добивались демонстранты?

— В том-то и дело, что никто из задержанных ничего не мог ответить конкретно. Причинами, как верно сказал государь, были весна и молодость, — отвечал Сипягин. — Мое мнение: к молодым надо отнестись с терпением и пониманием.

Фредерикс нахмурился и жестко поглядел в лицо Сипягина:

— Мягкотелость недопустима! Виновные должны быть наказаны сурово. Пусть остальные увидят, что безобразия до добра не доводят.

Сипягин чуть усмехнулся:

— Но вы не опасаетесь, что наказание виновных вызовет новые беспорядки?

— Опасаюсь, но преступление должно быть наказано! — жестко повторил Фредерикс.

Государь, проявляя мудрость, миролюбиво заметил:

— Дмитрий Сергеевич, найдите золотую середину: всех простить, за исключением самых отъявленных безобразников и неисправимых заводил.

На этом и порешили.

…Мало кто знает, что, наверное, на самом значительном и трагичном документе за всю историю государства Российского — на акте отречения государя, помеченном 2 марта в 15 часов 05 минут 1917 года в Пскове, ниже подписи самого Николая Александровича стоит подтверждающая запись мелким и твердым почерком: «Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Фредерикс». Последний автограф рухнувшей великой империи.

Газеты всей Европы взахлеб сообщали о волнениях студентов в России.

Джорджи, принц Уэльский, еще 2 марта писал государю: «Очень сожалею, что студенты снова устраивают беспорядки в университетах, ведь я знаю, как это должно тебя тревожить».

Сипягин сделал для журналистов заявление, в котором вину за случившееся благородно брал на себя:

— В том, что беспорядки приняли такой массовый характер, виноваты власти, которые не сумели предвосхитить буйство студенческой толпы, а потом, своим бездействием, провоцировали молодежь на новые беспорядки. При внимательном, разумном и строгом отношении к делу надлежащих властей уличные беспорядки иметь места впредь не должны.

Кипятившейся студенческой вольнице годился любой повод, чтобы еще больше разъярить свою злобу. Невинные слова Сипягина и стали таким поводом.

Через своих тайных эмиссаров революционные партии поддерживали высокое давление в этом кипении, щедро субсидировали заводил. Боевая организация решила дебютировать громко: в один день и практически в одно и то же время застрелить Сипягина и престарелого Победоносцева, уже двадцать два года занимавшего пост обер-прокурора Священного синода.

Подготовка шла вовсю.

Гершуни в те дни ходил в приподнятом настроении и слегка навеселе: пули были крестообразно подпилены, да вдобавок и отравлены стрихнином. Даже небольшое ранение должно было унести жизнь жертвы. Убийство Сипягина шире развяжет кошельки доброхотов, деньги так и поплывут в партийную кассу, то есть в карман самого Гершуни.

Единственно, кто беспокоил, — так это исполнитель «воли народной» Степан Балмашов. Гершуни видел его душевную неуравновешенность, его сомнения. Сейчас его вроде бы удалось настроить на убийство — это хорошо, но не было никакой уверенности, что другой раз снова получится послать на «мокруху». Гершуни рассуждал: «Покотилов — парень серьезней, не сдрейфит! А этот фраер Балмашов все время менжуется. Так что, пока я сфаловал Балмашова, пока он „горяченький“, пусть идет на Сипягина. Хорошо, если охрана после выстрела Балмашова замочит его самого — тогда он никаких показаний не даст. А Покотилов все-таки химик. Он мне понадобится и как изготовитель бомб, да и сам с одурелой головой по первому приказу пойдет на акт!»

Отец будущего убийцы, Валерьян Иванович, был глубоко религиозным человеком. Когда сыну Степану исполнилось четыре года, он стал брать его на все церковные службы, заставлял ребенка томиться на ногах по нескольку часов. Результатом этого стало то, что подросший Степан, памятуя о детских муках, вовсе перестал посещать службы.

На свое несчастье, Балмашов-старший однажды познакомился с Виктором Черновым. Тот обратил внимание на «славного мальчика Степу», который «часто сиживал» у него на коленях.