Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Пока папа раздувал на дворе самовар, а мама ставила на стол закуски, Чернов объяснял впечатлительному ребенку, «задумчивому и мечтательному», что «высшее счастье — погибнуть за трудовой народ». Ребенок ласкался к Чернову и говорил:

— Дядя Витя, мне очень хочется погибнуть! Когда пойдем погибать?

Чернов добродушно улыбался:

— Подрастешь, я тебя познакомлю с хорошими людьми, они тебя, Степа, командируют…

По характеру Степан не был злодеем. Можно верить Чернову, который писал о нем: «Правдивость его была абсолютной, наподобие абсолютного слуха больших музыкантов». Правдивый ребенок верил всем бредням, что ему вдалбливали в голову добрые дяди вроде Чернова, который сам никогда не собирался погибать ни за народ, ни за кого-либо еще.

Ребенок подрос, стал студентом. Впрочем, Степан не столько учился, сколько «на благо народа» баламутил студентов. Сначала это было в Казанском университете, откуда за организацию беспорядков будущий убийца был отчислен, а затем в Киевском. Из этого университета он тоже был отчислен за организацию студенческих беспорядков и прочие безобразия.

Когда Балмашов бежал от полиции за границу, то именно Чернов пригласил его в Женеву. Юноша очень показался Гершуни. Тот долго хлопал по плечу Степана, гипнотизирующим взглядом вглядывался в лицо своей жертвы и вкрадчиво говорил:

— Знаешь, Степа, какое высшее счастье? Это погибнуть за счастье народное. Честное слово!

Балмашов, не понимая, куда клонит знаменитый революционер, нерешительно отвечал:

— Конечно…

Гершуни бодро продолжал:

— Молодец, парень не промах! Хочешь стать народным героем? Чтобы тобой гордились родители, чтобы те, кто знаком был с тобой, хвастали на каждом углу: «Я был другом Степана Балмашова!»

У слабовольного юноши в глазах светился интерес.

— Кто ж не хочет стать героем? А что надо сделать?

— Если партия тебе позволит, замочишь Сипягина, тогда прославишься на века. В натуре, твои портреты будут висеть в гимназиях рядом с Пушкиным. Потомки буровить о тебе будут, поэты в твою честь нацарапают стихи, что-нибудь навроде «Погиб Степан, невольник чести…» Про Жанну д’Арк небось читал? Вот и тебе тоже памятник поставят… Бронзовый. Ну как?

Степан вздыхал:

— Это, конечно, неплохо бы — бронзовый, да только стариков родителей жалко…

— А что старики? Сначала, может, и всплакнут, а потом обрадуются: кто ж не хочет фарта своему ребенку? Старики тобой гордиться будут, пенсию большую от революционного правительства получать станут, дом хороший в Саратове для них построят, как раз напротив твоего памятника. Честное слово! Утром мамаша встала, перекрестилась, в окошко выглянула, а там, господи прости, ее Степа посреди площади — бронзовый! Над всеми возвышается, и все, кто мимо идет, шляпы снимают: «Привет, герой!» А площадь, понятно, назовут твоим именем — Балмашовская. А? Не сдрейфишь? Очко в последний момент не заиграет?

— Авось не заиграет!

— Ты, Степ, главное, ксиву, то бишь письмо покаянное, на имя царя не пиши — они любят унизить героя. Сатрапы будут ходить, упрашивать: «Покайся! Государь-милостивец простит тебя, отрока неразумного!» Ты, Степ, упрись на своем да плюнь в ихние хари: «Пошли вон, блюдолизы!» И на суде держи фасон, обличай сатрапов, все газеты о тебе печатать станут. Я тебе клянусь. Приговорят к вышке, усмехайся: дескать, проклятые условия самодержавия заставили меня пожертвовать молодую красивую жизнь для облегчения участи.

— Чьей участи?

— Как — чьей? Пролетариев. Чего, Степ, нос повесил?

Балмашов повторил:

— Родителей жалко, натерпелись они от меня…

— Ну, завел волынку: родители да родители… Не дрейфь, старики тебя одобрят, на могилку будут приходить. Не дураки же! Их сыну такое счастье выпало, великому делу освобождения жизнь свою отдать!

— А меня повесят или расстреляют?

— Ты что, шпион, что ль? Это шпионов и военных расстреливают. А тебя, если повезет и дело выгорит, как славных декабристов — в петельку… Мне один врач рассказывал, что от петельки смерть быстрая и даже приятная, в голове такое замечательное брожение происходит, картины яркие, громкая музыка, словно оркестр играет. Честное слово! Помирать ведь когда-никогда придется, так уж лучше с музыкой. Понял, Степ?

— Понял!

— По рукам?

— По рукам!

— Ну, давай портвейна крымского по бокалу пропустим, дело грядущее обмоем.

— Да, потом уж не удастся. А что, правда приговоренным вино дают?

— Обязательно! Самое лучшее, из царских погребов, в неограниченном количестве. Да сатрапы и не повесят, обосрутся, только так, для вида постращают, а в последний момент помилуют. Вот, мол, какие мы хорошие. Клянусь честью! — Склонился к уху, словно тайну произнес: — Не те нынче времена, чтобы вешать. — И засмеялся: — Если ты нос не повесишь, так и тебя не повесят. Давай еще по одной! Дело решили, теперь Покотилов на меня обидится, что его обошли.

На секретное совещание БО — Боевой организации, Азефа не позвали, зато были приглашены Балмашов и Покотилов. Гершуни объявил свое решение:

— На Сипягина пойдет Степа Балмашов! Поздравляю за такую радость.

Другой кандидат в убийцы, Леша Покотилов, взъярился:

— Как же так, что за обман? Почему Балмашов? Я сам его рекомендовал в партию, теперь мне шиш, а ему такой сладкий кусок — Сипягин! Сипягин-то был мне обещан! Уже забыли? Обманывать нехорошо, Бог накажет.

Гершуни успокаивал:

— Ты на храпок меня не бери! Бога нет — факт наукой доказанный, а ты у партии заслужил. Но мне сердце болит больше за дело, чем за твои амбиции. Тебе хочется дело? Есть у меня оно! Тебе скоро будет дело сколько влезет.

— Не обманете?

— Век революции не видать! Клянусь честью!

И все же Покотилов очень сильно расстроился. Ему не терпелось стать убийцей. По свидетельству очевидцев — Чернова и Гершуни, от сего удручения «у него на лице экзема усилилась, лицо коростой покрылось». Впрочем, дни и этого доброго юноши были сочтены, а в земле не важно, с каким лицом лежать.

Вечером того же дня Азеф неспешно прогуливался по набережной Женевского озера. Издали услыхал звуки — это играл итальянский оркестрик. Азеф подошел ближе. В толпе слушателей по горделивой осанке он узнал Балмашова. Облокотившись на могучий клен, тот внимал изысканной музыке Гаэтано Доницетти.

Азеф коснулся плеча молодого человека, тот вздрогнул, но, узнав Азефа, добродушно улыбнулся, и на щеках сразу обозначились ямочки. Кивнул на музыкантов:

— Прекрасная музыка! Как я люблю увертюру к «Любовному напитку». А вы, Иван Николаевич?