Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Сам Гершуни никогда не рисковал переносить оружие — опасно. Он подозрительно глядел на жениха:

— Ну как, Микола, не оплошаешь?

Тот нетрезво, но решительно вздернул подбородок:

— Извольте бриться! Я офицер и попрошу подозрением меня не оскорблять-с!

В этот момент в трактир ввалился какой-то пролетарий в кожаной кепке и в длиннополом замусоленном пиджаке. Он с порога крикнул:

— Министра Сипягина сейчас в Мариинском подстрелили…

В зале зашумели, заговорили:

— Как? Кто? Почему?

Гершуни подскочил к рабочему:

— Убит? Или живой?

— Кто его знает!

— Задержали хоть злодея?

— Врать не буду: чего не знаю, того не знаю. Но есть слух, что стрелял молодой генерал, у которого Сипягин жену соблазнил.

Гершуни покачал головой:

— Чего на свете не бывает! — Глаза его светились сатанинской радостью. Повернулся к жениху и невесте, сказал негромко, и голос дрожал от волнения: — Расходимся врозь. Вот деньги лакею — за наш стол! Завтра в семь вечера в Летнем саду у входа ждите, я к вам приду, обсудим дело. — Весело подмигнул. — Не оплошаете?

Григорьев заверил:

— Извольте не сомлеваться!

Они вышли на улицу. Мельников долго тряс руку Гершуни:

— Поздравляю!

— Еще неизвестно, убил ли. А этих брачующихся ты, Мишка, молодец, ловко обработал. Пусть думают, что за революцию погибнуть — радость величайшая, как у тещи блинов с икрою похавать, ха-ха!

Мельников, распираемый смехом, выдавил из себя:

— Молодые насчет свадьбы в Женеве — о-хо-хо-хо! — умора, поверили!

И они громко расхохотались.

Ночью Гершуни сидел за столом, на котором лежали конторские счеты и острый нож и стояла початая бутылка массандры.

Гершуни наполнил бокал. Смакуя, выпил до дна, ладонью вытер узкую щель рта. На плите кипела вода в кастрюле. Сверху, вместо крышки, лежал форзацем вниз третий том «Войны и мира». Гершуни снял его. Со сладострастным видом просунул нож под форзац и аккуратно отделил его от переплета. Обнажился свернутый вдвое лист бумаги. Лист был исписан с обеих сторон убористым почерком.

Это был самый секретный документ партии эсеров. Впрочем, сама партия о нем не знала, но многие догадывались. Это была роспись заказов. Были заказчики, которые готовы оплачивать убийства государственных деятелей. Зачем? Причин много. Одним требовалось освободить теплое местечко для себя или своего близкого. Другие что-то не поделили с чиновником и теперь жаждали отомстить ему. Третьи ненавидели самодержавный строй и любым способом были рады навредить ему.

Заказчиками были известные и богатые чиновники, фабриканты, купцы.

Впрочем, немало денег поступало и без конкретного заказа, на расходы партии по усмотрению Гершуни. Деньги были немалые, и хранил Гершуни их в ценных бумагах и зарубежных банках.

Будущие трупы делились на несколько разрядов, в зависимости от их важности. Среди заказанных были великие князья, министры, члены Государственного совета, Правительствующего сената.

После того как благодетель заказывал лицо, которое он желал бы видеть лежащим в гробу, Гершуни называл сроки исполнения заказа и его стоимость. И все это он вносил в известную нам роспись. От мелких заказов отнекивался.

Сипягин, Победоносцев и Клейгельс как раз были заказаны. Заказов было много. Кто-то из высокопоставленных сотрудников МВД просил убрать Плеве, в Харькове кому-то помешал тамошний губернатор Оболенский. Заказан был и губернатор Уфы Богданович. Иногда одно и то же лицо заказывало несколько человек, и такие заказы были самыми выгодными. Может показаться странным, но никто не заказывал государя, и на то были причины особые. О них скажем позже.

Порой было невозможно понять, почему устраняется чиновник, не занимающий важной должности или далекий от политики. Гершуни никому ничего не объяснял, на все был один ответ: «Конспирация, так надо!»

Гоц хотел было воспротивиться диктату, и между ним и Гершуни начался сильный разлад.

Рядовые члены партии шли на убийство в твердой уверенности, что идут убивать и умирать за правое дело и демократию, за свободу и равенство. И никто не хотел задуматься над тем, что все эти лозунги были пустыми словами. В России свободы уже было больше, чем нужно для процветания великого государства. Свобода — это тот продукт, употребление которого без меры приводит к тяжелой болезни — расцвету преступности и развалу государства.

Гершуни опасно было показываться в России, но, находясь за границей, он терпел большие убытки. Гершуни мог вынести все: тюрьму, ссылку, — но он не мог вынести упущенную выгоду. Здесь, в России, следовало получить деньги от одних, принять заказы от других, наладить покушения. Процесс шел, и его останавливать было невыгодно.

Гершуни долго щелкал сухими пальцами по костяшкам счет, прикидывая, кого в первую очередь «принять к исполнению», кто может еще подождать.

Выходило, что престарелые Клейгельс и Победоносцев в силу возраста и слабого здоровья в любое время могут или умереть, или заболеть, или уйти в отставку, и тогда заказ снимался без выплаты компенсаций и с возвращением аванса. Вот почему следовало торопиться. Гершуни складывал цифры и мурлыкал себе под нос веселую песенку:

— Хава нагила, Хава нагила… Так, за Клейгельса тут двадцать тысяч ноль-ноль копеек, да от Цетлина три тысячи рубликов-с, не жирно, но кое-что! Морозов обещал тысячу двести… Интересуюсь знать, за кого? За премьер-министра? Нет, за такой гелд он пусть воробьев на помойке стреляет. Так, так, еще шесть тысяч семьсот пятьдесят рубликов, недурно-с!.. Хава нагила вэ-нисмэха… Подведем балансик, так, неплохо, за этого дедушку накапает… Всё не отдадут, но зато другие что-то пожертвуют, усердие наше не пропадет, покойнички пойдут на удобрение. Максим Горький сейчас деньгу начал хорошую загребать, надо с ним поговорить, пусть бескорыстно пожертвует. Итак, брр-брр, будем радоваться и ликовать, просыпайтесь, братья, с радостью в сердце, Хава нагила, Хава нагила… — Выпрямился, потянулся, так что суставы издали громкий болезненный хруст. — Будем работать Победоносцева и Плеве. Рентабельны они, рентабельны, да-с! А потом кто? Главные сатрапы после этих громких покушений увеличат свою охрану, а мы — тю, тю! — кого помельче — щелк — и нету! Кто у нас помельче? Ах, вот он, князь Оболенский! Ваше сиятельство, пожили, пора и честь знать! Вам — пышные похороны, нам, извиняйте, несколько тысчонок. Нашу бедность они малость поддержат… — Сделал какую-то выписку.

Снова положил секретный список на внутреннюю обложку, макнул кисточку в клей, помазал форзац и сверху придавил тяжелым угольным утюгом. Облегченно вздохнул: