Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

В сопровождении казаков карета с Сипягиным направилась в лечебницу.

Мундир разрезали, Сипягина обнажили и положили на операционный стол. Дмитрий Сергеевич то и дело терял сознание. От обильной потери крови лицо его стало белым. Пули были извлечены, но тело уже отпустило душу и начало холодеть.

Молва о злодейском выстреле мигом облетела столицу. Возле лечебницы собрались сотни простых людей — приказчики, рабочие, мещане, прислуга. Одни плакали, другие держали в руках свечи, молились, и все проклинали убийцу.

Балмашов находился в швейцарской часа полтора. Связанный, он сидел в глубоком кожаном кресле. Никто убийцу не допрашивал, не задавал никаких вопросов, только порой, отбросив портьеры, какие-то люди с напряженным любопытством разглядывали юношу в форме адъютанта.

Унтеру было запрещено разговаривать с арестантом. Но он не удержался, произнес:

— Зачем же вы это сделали? Вас ведь обязательно повесят, такого молоденького… — Помолчал и, как важную новость, сообщил: — Дмитрий Сергеевич добрый ко всем был, каждого знал по имени. Царство ему небесное!

Балмашов вздрогнул:

— А что, он, того, умер?

Унтер молча кивнул.

Балмашову показалось, что он проваливается в глубокую пропасть. Он прикрыл глаза. Свернувшись калачиком, поджав колени и положив голову на широкий удобный подлокотник, он незаметно для себя задремал.

Во всей его позе было так много детского, что невозможно было представить, что этот юноша с красивым и утонченным лицом только что совершил жуткое преступление.

Балмашов сквозь дрему услыхал разговор двух офицеров:

— Петренко, этого вези в Петропавловку, там ждут…

— А конвой где?

— Четверо верхами у ворот стоят да двое офицеров. Думаю, хватит.

— Хватит! Этот голубчик никуда не денется.

Через несколько минут Балмашова вывели к подъезду. Солнце склонилось к горизонту, приятно пахло морской свежестью. Около подъезда собрались зеваки, которых безуспешно пытались разогнать городовые.

Когда вывели арестанта, толпа вмиг затихла. Только молодой женский голос удивленно произнес:

— А на вид приличный юноша! На такого и не подумаешь…

Какая-то старушка возразила:

— Так это нарочно подбирают душегубов с ангельским ликом…

Балмашова посадили в обычную пролетку, с обеих сторон пристроились охранники с ружьями и отомкнутыми штыками. Четверо рядовых конной стражи заняли места возле коляски. Пятый конный, офицер, выехал вперед, дал команду:

— Трогай!

Балмашов с интересом ожидал проезда по улицам столицы. Он был уверен, что толпы счастливого народа будут восторженно приветствовать его, народного героя, уничтожившего царского опричника. И даже удивился столь малой охране. Родилась мечта: народ набросится на охрану, перебьет ее, а его, Степана Валерьяновича Балмашова, поднимет на руки и триумфально понесет по улицам Петербурга.

К его великому удивлению, на улицах народу было не больше, чем всегда. Однако многие останавливались, следили за арестантом, но, кроме любопытства и страха, на их лицах ничего прочесть было нельзя. И уж, во всяком случае, восхищения им, Балмашовым, ни у кого не замечалось.

При подъезде к Максимилианской лечебнице кортеж был вынужден остановиться. Тут продолжала стоять плотная толпа, которая постоянно увеличивалась. Ожидали вывоза тела Сипягина.

Балмашов вытянул шею, разглядывая толпу. В основном это были простые, рабочие люди. Те самые, во имя которых было совершено убийство Сипягина. Те, ради которых Степан пожертвовал свою жизнь.

Многие держали в руках свечи, плакали, молились. Раздались негодующие крики:

— Будь ты проклят, убийца!

— Подлец, зачем тебя мать родила?

— Чтоб тебя повесили, гадина кровожадная!

Балмашов недоуменно оглянулся: кому это они кричат такие оскорбления? И словно мурашки пробежали по телу, ибо понял: это ему кричат проклятия те, которых он полюбил сильнее собственной жизни! Кто-то швырнул в него кожурой от апельсина, и она пролетела рядом с лицом. Какой-то старик пробрался поближе и плюнул на Балмашова:

— Чтоб ты сдох, собака! Чтоб твои родители тебя прокляли, мерзавец!

Кровь бросилась к лицу Балмашова. Он чуть привстал с сиденья, сдавленным голосом крикнул в толпу:

— Люди, я ведь за вас страдаю! За равенство, свободу…

Толпа ответила улюлюканьем и ревом ненависти. Сидевший рядом офицер резко сказал:

— Не разговаривать, — и грубо хлопнул по плечу.

Теперь и Балмашов всех их люто ненавидел. Недоуменно покачал головой:

— Ух, быдло! Чернь…

Конвойный ефрейтор с рябым лицом, сидевший рядом, больно стукнул кулаком в спину:

— Молчать!

К пролетке пробралась какая-то старушка в белом с черными горошками платке. Она осенила Балмашова крестным знамением:

— Сынок, тяжко твое преступление, но молись Богу! Бог всех прощает, простит и тебя, заблудшего.

Конвойный строго прикрикнул на старушку:

— Сюда нельзя! Уходи!..

Дорогу расчистили, офицер двинулся вперед, за ним остальные.

Повернув шею, Балмашов в оба глаза глядел на добрую старушку. У той по щекам текли слезы жалости к нему, к Степану. Она громко простонала:

— Сынок, я буду молиться за тебя! Нечистый тебя попутал…

Балмашов опустил голову и тоже заплакал — второй раз за этот такой нескончаемый и страшный день. Явилась жуткая мысль: «А может, я ошибся? Неужели моя жертва напрасная?» Но Балмашов тут же отогнал от себя страшную мысль, ибо мысль эта была правдой и перенести горькую правду было невозможно: душа убийцы еще не была готова к покаянию. Душа еще была объята мраком.

Пролетка скатилась с Дворцового моста, подъехала к Петропавловской крепости. Верховой офицер спрыгнул на брусчатку и отправился внутрь с докладом об арестанте.

Вскоре железные ворота, отчаянно скрипнув, растворились. Коляска и спешившийся офицер проследовали вперед, а конвойные остались снаружи.

Миновали кордегардию, где находился взвод охранения. Вошли в коридор нижнего этажа. По узкой металлической лестнице поднялись на второй этаж, ввели в камеру. Только тут убийце развязали затекшие до боли руки. Балмашов равнодушно огляделся: камера довольно просторная — шагов пять в длину и столько же в ширину. Стены покрашены темно-зеленой масляной краской, на потолке проступают пятна сырости. Слева — нары: металлические полосы на массивном основании, справа — небольшой столик и табурет. В углу, рядом с дверью, дурно пахнущий ржавый бак, накрытый крышкой, — параша.

Из высокого окна розовеет край закатного неба.

Балмашова догола раздели, обыскали одежду и куда-то унесли. Взамен положили на нары безобразное тюремное одеяние — куртку и широкие, без ремня, штаны, а на ноги — грубые коты на войлочной подошве.