Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Юля добавила:

— Чтобы облегчить тоску по горячо любимой родине.

— Да где я возьму такие бешеные деньги? — Гершуни в запальчивости сказал вдруг лишнее: — Да и велики ли шансы у вас спастись? Никаких!

Юлия обиженно надула губки:

— Ах, никаких? Тогда мы не согласны, потому как мы надеялись, что небольшие шансики есть. — И помахала пальчиком возле носа Гершуни.

Гершуни стал исправлять положение:

— Нет, шансы, конечно, есть, денег нет! Надо было вперед предупредить…

Юлия жалостливо запричитала:

— Мы думали, Григорий Андреевич, что вы сами проявите о нас отеческую заботу. Мы люди бедные, и нам не на что спасаться. Пока мы посидим в ресторане, вы привезете нам деньги. Иначе забирайте обратно ваши ужасные револьверы. Они всю ночь мне снились, я выстрелов боюсь.

— Ночью вам, извините, было не до револьверов. — Гершуни поскреб затылок, лицо его скривилось, как от острой боли. Вдруг его осенила идея. — Я дам каждому из вас по три тысячи рублей, нет, даже по пять, но… после совершения акта. Клянусь честью!

Юлия возразила:

— Мы, конечно, вам доверяем, но не до такой же степени! Сначала деньги, потом стрельба. К тому же пули со стрихнином — за это судить нас будут безжалостно, вплоть до повешения.

Гершуни заскрежетал зубами:

— Хорошо, продолжайте гулять в «Де Пари», я башли приволоку через час.

— И стол в ресторане оплатите! — поджала по-старушечьи губы Юлия. — Мы люди бедные… Нужда, можно сказать, душит, еще хуже, чем проклятое самодержавие…

Григорьев вдогонку крикнул:

— Нэ опоздайте! Покойник, боюсь, нас ждати не будэ.

Едва Гершуни скрылся, как покусители начали безумно хохотать и дурачиться. Они меньше всего были похожи на людей, которые решили расстаться с этой прекрасной жизнью.

Не прошло и часа, как взмыленный Гершуни прибежал в «Де Пари». Он положил перед брачующимися по конверту, с заискивающей улыбкой произнес:

— Здесь, господа герои, по одной тысяче сто рубликов. Остальное отдам вечером.

Юлия гордо произнесла:

— Ах, как стыдно экономить на деле освобождения рабочего класса! А наши молодые жизни? Неужели они не стоят еще восьми сотен рублей, а? Микола, уйдем отсюда, не могу глядеть на этого сквалыгу, тьфу! — И стукнула под столом ногу супруга.

Григорьев испуганно вытаращил глаза и поспешил поддакнуть:

— Да, Юлечка, это просто унизительно! Ладно, мы видкроем тайну. — Соврал: — Моя Юлечка ждэ ребенка.

Гершуни взвыл:

— У-у! Какая нахальства, что это жалко смотреть! Вы хочите, чтобы я плод вашей любви тоже включил в долю? Пусть так, загребайте, все, все, до последней копейки! А кровь мою тоже вам отдать? — Гершуни, употребляя выражения отпетых каторжников, вывернул свои карманы и вывалил на стол еще сто семьдесят три рубля. — Всё! Да, вот этот карандаш вашему маленькому от дяди Гриши! Расческа вам моя, конечно, нужна? А носовой платок? Только свой завтрак оплатите сами, у меня остался лишь пятиалтынный на извозчика.

Юлия стукнула стаканом по столу, и у него отвалилось дно.

— Цыц! — Она укоризненно покачала головой. — Вы что, позволяете себе истерики? Как вы смеете орать на беременную женщину? Если у меня случится выкидыш, я положу его на ваше окно.

Руководитель партии неосмотрительно вякнул:

— Мадам, это вы себе позволяете лишнее… — И тут же грохнулся со стула, поскольку мадам Юрковская с размаху огрела его ладонью в ухо.

Лакеи, наблюдавшие эту сцену, откровенно потешались. Юлия строго, как губернский прокурор, смотрела в зрачки Гершуни, отчитывала его:

— Нет, ни расческа, ни ваши с крепким запахом носки нас не интересуют. Мы, Григорий Андреевич, не крохоборы. Зато мелочность не украшает вождя пролетарской революции! У вас, простите, «Павел Буре» золотой? Проба пятьдесят шестая? А ходят точно? Вы нас не дурите?

Григорьев поддержал невесту, согласно закивал:

— Да, коли желаете иметь четыре трупа — два наших и два казенных, — скидайте «Буре». За сто карбованцев возьмем. Будем время в тюремной камере глядеть. Правда, рыбонька? Сидеть нам усю жыттю, а с часами дило веселише пойдет.

Гершуни снова стал визжать:

— Нет, это просто срам! Уже руки распускают! Часы — это пожертвование Александра III придворному певчему. Анкерного хода, на пятнадцати камнях, золото четырнадцати карат, безукоризненный недельный ход — и вы мне говорите «сто карбованцев»?! — Соврал: — Я на Невском за них пять сотен отвалил. Клянусь честью! — Гершуни вздернул нос. — На вас, товарищи, креста нет.

Григорьев, подбадриваемый туфлей невесты, строго крикнул:

— На мне крест е, а вот на вас його нема! И моген Довида тоже нема. Я вам подарю моген Довид до вашего дню нарождения, из чистого серебра восемьдесят четвертой пробы. За это, между прочим, жидив не любят — готовы с православного хохла последние онучи снять.

— Ах, ах! Так вы и не берите часы, я не собирался их продавать! Где был один хохол, там двум евреям уже нечего делать. Смешно, честное слово…

— Юля, ты чуешь? Такие обидные слова сейчас произнес вождь, за кого мы готовы отдать наши прекрасные жизни! Хай я вылечу в трубу, двести — и ни копейкой меньше! Мне надо о будущей семье думать. Юля, ты много детей мне родишь?

— Семерых! — солидно подтвердила невеста.

— Вот, семерых, извольте бриться! А кто кормить их будэ? Борух Спиноза? Нет, наши дитки никому не нужны… Юля, умоляю, не плачь! В твоем тяжелом положении плакать нельзя. Сердце мое надрывается…

Гершуни, уже жаждая смерти этих двух наглецов больше, чем всего преступного правительства, швырнул «Павла Буре» — часы, полученные от Балмашова. Сказал:

— Все! Хватит! Пошли. Вы, Микола, не человек, вы — форменный мизерабль. Мне с вас учиться надо.

— Спасибо! — Григорьев продел золотую цепочку в петлицу, а часы опустил в верхний карман кителя. Подмигнул Гершуни: — Гарно?

У подъезда на козлах тихо дремали Мельников и саратовский немец Крафт. Держась за потревоженное ухо, Гершуни привычно вертел головой, озирался — нет ли шпиков? Все уселись в коляску, которая просела на тяжко скрипнувших рессорах, и покатили на Тихвинское кладбище.

На похороны съехался, казалось, весь Петербург.

Прилегающие к кладбищу улицы облеклись в траур, украсились черными и белыми флагами. В самой церкви во имя иконы Тихвинской Божией Матери стены и окна были декорированы черным английским сукном. Большой герб империи, отчеканенный из серебра, украшал двери храма.

В центре храма стоял помост с катафалком, обитым красным сукном с золотым позументом. С раннего утра к гробу допускались все желающие. Тысячи и тысячи простых людей пришли поклониться жертве убийцы.