Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— А я люблю девушек, особенно стройных и худощавых. — Рассмеялся. — Пухленьких и жопастеньких тоже, впрочем, люблю. Прогуляемся?

Они неспешно побрели по набережной, говорили о разных пустяках. Потом перешли по какому-то мостику на остров и оказались возле памятника Жан-Жаку Руссо. Долго стояли, любовались выразительными формами. Азеф задумчиво произнес:

— Руссо прекрасно сказал: «Человек рождается свободным, а повсюду он в цепях».

Балмашов встрепенулся:

— Какая глубокая мысль! — Стал шарить по карманам пиджака, вынул небольшой блокнот, спросил: — У вас не найдется карандаша? Я имею обыкновение записывать умные мысли.

Азеф полез в карман сюртука за карандашом, но Балмашов вдруг обреченно махнул рукой:

— Простите, я все время забываю… Скоро эти записи мне не понадобятся. — После долгой паузы добавил: — Вы человек свой, партийный. Открою, Иван Николаевич, вам тайну. Мне осталось жить совсем недолго. Я пойду на акт, совсем скоро. Мне Григорий Андреевич дело поручает серьезное.

Азефа словно током дернуло, ему до слез стало жаль этого прекрасного юношу. Он взял его за руки, впервые назвал на «ты»:

— Степа, дружок, ты все-таки хорошо подумал? У тебя вся жизнь впереди, ты еще ничего не видел. И ты хочешь единым махом все перечеркнуть? На том свете не будет ни девушек, ни Доницетти, ничего не будет. На кого идешь, милый? Будет ли хоть один шанс из ста спастись?

Балмашов отрицательно покачал головой, на вопрос Азефа не ответил: Гершуни запретил кому-либо сообщать, что убивать надо Сипягина. Вот почему добавил:

— Утром уезжаю в Россию. Мы никогда больше не увидимся. — И тон его был погребальным.

Они обнялись. Азеф поцеловал юношу, у того на глазах блеснули слезы.

Люба только что родила второго сына. Его назвали Валентином. Азеф представил, что когда сын подрастет, то какой-нибудь негодяй пошлет его на верную гибель. Азеф не выдержал и тоже заплакал.

Итак, бывший студент Балмашов в первые дни марта 1902 года, полные солнечного тепла и ярких красок дружной весны, прибыл в Саратов. Родители безумно любили сына и очень обрадовались его приезду. В ближайший выходной все вместе сходили в Радищевский музей — любовались великолепной живописью. По вечерам, как в детстве, под зеленой лампой читали вслух книги. В субботу вечером, млея от вожделения, гулял по городскому саду с пухленькой смазливой Аней — дочерью священника. Они ели мороженое, пили крюшон, слушали духовой гарнизонный оркестр и с нежностью держались за руки.

Родители видели, что сын Степа необыкновенно подавлен, неразговорчив, но понять причину его печали не могли.

15 марта он отбыл с берегов Волги к хладным финским берегам, хотя накануне, будучи поднадзорным, доложился в жандармском управлении, что едет в Киев.

Путь Балмашова лежал в Выборг. Здесь он проживал на постоялом дворе. Теперь постоянно рядом был учитель и друг Гершуни. Каждый день он накачивал неудачного студента безумными и жестокими идеями. 27 марта Балмашов в магазине готового платья заказал адъютантскую форму, а 1 апреля приобрел шашку, портупею и темляк. Надел все на себя — красавец!

Ранним утром страшного 2 апреля при всем параде Балмашов отправился в Петербург. Рядом для поддержания боевого духа в лакированных сапогах и суконном лапсердаке семенил Гершуни.

Уже в вагоне Балмашов сказал виноватым голосом и отвел глаза:

— Григорий Андреевич! Я шашку забыл на постоялом дворе! Что делать? Без шашки какой я офицер? Теперь дело срывается…

Гершуни скрипнул зубами. Он решил: «Струсил, паразит! Увильнуть хочет, но не выйдет…» Зло осклабился:

— Ишь, удумал чего — срывается! Время в Петербурге найдем, купим новую. Побежите с Мельниковым к Абраму Шафу, это на Вознесенском проспекте, дом под номером пять. Скажете, что я послал.

Балмашов не удержал горестного вздоха.

На Финляндском вокзале их встретили партийные товарищи, ближайшие подручные Гершуни. Один, саратовский немец Крафт, в высоких начищенных ваксой сапогах, которыми он очень гордился, сидел в коляске на кучерском месте, другой, постоянно хихикающий вечный студент Мельников, подсказал:

— Сипягин прибудет в Мариинский дворец в час дня!

Гершуни скривил рот и с презрением посмотрел на Балмашова:

— Что вы скажете за это несчастье: мы, видите ли, потеряли шашку!

Мельников неуместно веселился:

— А портки, хе-хе, не потеряли?

Гершуни строго, как фельдмаршал перед решающим сражением, скомандовал:

— Крафт, твою-то мать, гони на Вознесенский!

Приехали. Вывеска: «Оружейный магазин Шаф и сыновья». Гершуни остался в коляске: на стреме!

Балмашов и Мельников отправились в магазин. Хозяин встретил вежливо:

— Что прикажете, господин офицер!

Не офицерским, скорее заячьим голосом Балмашов пробормотал:

— Господин продавец, я, так сказать, шашку забыл в гостинице…

— И что вы, господин офицер, хочите?

Мельников решил помочь:

— Нам надо ехать на дело… то есть по делу, продайте шашку.

Приказчик широко улыбнулся:

— Вам какую?

Вопрос кошмарный, студент всю жизнь был уверен, что все на свете шашки (в простонародье — «селедки») одинаковые, а тут — какую? Балмашов махнул рукой:

— Самую дешевую, вместе с ножнами!

— Тогда могу предложить «гурду», отличная отделка…

Сунул убийца ассигнации и от сдачи отказался (зачем теперь ему деньги?), прицепил кое-как шашку и скорей на улицу, в коляску прыгнул.

— Давай, Крафт, кати скорей в Мариинский дворец! — приказал Гершуни. — Доставишь и сразу уезжай, не мозоль глаза шпикам, их там обычно много торчит.

Поехали. Гершуни еще за два квартала сказал:

— Останови лошадь, дальше мне ехать стремно! Позволь, Степа, обниму тебя, поцелую. Вот так-то! Сыграть в ящик за свободу народную при публике — радостно и легко. Но принять свой смертный час в застенке, где, кроме врача, священника да палача Филипьева, никого нет, — испытание трудное. Крепись, не поддавайся, мы, друг, с тобою! Каждое мгновение мы будем только думать о тебе. Клянусь честью! Народ твою жертву будет помнить вечно! Дай слово, что не станешь перед сатрапами унижаться и каяться!

Гершуни хотел укрепить дух в молодом человеке, а вышло наоборот — Балмашов занервничал, с трудом из себя выдавил:

— Я на все готов, слово даю… Я, как вы учили, я не буду просить… помилования! — Болезненно ссутулился, голова ушла в плечи, взгляд потух.

Гершуни о чем-то соображал, потом, глядя вбок, ласково сказал:

— Степа, дай мне, дружок, на сохранение твои рыжие бочата… ну, часы. Ведь разбиться могут…

Балмашов, казалось, плохо соображал, о чем идет речь. Гершуни подмигнул Мельникову. Тот полез под мундир Балмашова, из брючного кармашка отстегнул цепочку и передал Гершуни массивные золотые часы.