Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Зато руководители социал-революционеров Гоц, Гершуни и Чернов находились на свободе. Именно теперь они решили вовсю развернуть кровавую и беспощадную борьбу с самодержавием.

Вторая половина января 1902 года в Берлине выдалась сырой, со слякотью, мокрым снегом и инфлюэнцей. За окном русского ресторана «Эрмитаж» была видна оживленная Францезишесштрассе. Почти как в Москве, неслись повозки, пешеходы перебегали дорогу перед самыми мордами лошадей, четыре несчастных битюга, напрягаясь, тащили в горы вагон конки, набитый пассажирами.

За круглым столиком за бутылкой водки сидели двое русских. Один, тот, что с горящими глазами, треугольной головой, пуками волос на висках, обширной плешью, с бородкой клинышком и смешливым взглядом, похожий на жигана, был Гершуни. Он махнул водки и вдруг весело расхохотался:

— О-хо-хо-хо! Посмотри, Иван Николаевич, как тетка поскользнулась и тыквой о мостовую брякнулась, небось мозги разлетелись! Вот умора!..

Действительно, на грязной земле, раскинув руки, лежала пожилая женщина. Возле нее начала собираться толпа. Кто-то пытался поднять несчастную.

Вдоволь навеселившись, Гершуни вдруг посерьезнел, негромко продолжил разговор:

— В Департаменте полиции работают полные оглоеды. В позапрошлом году в Минске стали вязать членов Рабочей партии, это которой я руководитель. Ну, хотел я когти рвать, да меня охранка за фалды уцепила. Я ведь в Минске прикололся легально. Ворвались в мою химико-бактериологическую лабораторию, шпалерами трясут: «Ни с места, стрелять будем!»

А тут как раз под рукой была колба. Схватил ее, размахиваю: «А у меня споры сибирской язвы! Дай дорогу, а то всю губернию заражу!» Ну и что думаешь? Ласково говорят: «Проходите, господин Гершуни! Мы вам ничего плохого делать не собирались, только так, паспорт проверить, и все, без всякого ареста! Не волнуйтесь, поставьте вашу колбочку на стол…»

Рассмеялся я им в лицо:

— Ах вы, царские блюдолизы! На понт дешевый берете? Не выйдет, хари ваши отвратительные! — и с колбой к дверям. Смотрю: расступились, меня пропускают. Я им кричу в лицо: «Ну, твари позорные, сдрейфили? Очко заиграло?» А у меня уже мысль превосходная: дескать, как выскочу, так швырну колбу в открытую дверь, пусть эпидемия начнется! А сам почешу дворами, дворами да на вокзал, вспрыгну на поезд — иди-свищи в поле ветра! Ну, значит, в коридор я вышел и к входным дверям загребаю, вот, в одном шагу свобода, над кумполом небо голубое! Сердце, понимаешь, тук-тук. Но нет, перехитрили меня, подлецы!

Азеф с улыбкой слушал, Гершуни азартно продолжал:

— И что ты думал? Я только к порогу, как сбоку, из-за приоткрытых дверей, полицейская сволочь чем-то тяжелым меня по тыкве — бах! Ну, я и грохнулся в полной отключке…

— А что колба?

— А чего ей? Не разбилась, стекло там толстое. Эти волки позорные колбу поглядели на свет, убедились, что там не взрывчатка, а открыть побоялись. Так и поставили колбу в лаборатории на стол, а на меня браслеты нацепили да на кичу за жабры отволокли.

— Гриша, а ты сам не боялся язвой заразиться?

— Отнюдь! Я обращаться умею…

— А как же ты на свободе оказался?

Гершуни рассмеялся, обнажив нездоровые зубы.

— Спасибо фраеру Зубатову. Он часами толкал мне душеполезные речи, пивом поил. Я ваньку валял, изображал, что балдею от его проповедей. Я стучал себя в грудь и буровил: «Ах, если бы кто прежде со мной так поговорил, занимался бы я своими бациллами, а не связался бы с погаными смутьянами». Зубатов зоб от счастья раздул, клешню мне трясет и буровит: «Коли и впрямь раскаялись, честное благородное дайте, что больше глупостями заниматься не станете». Я говорю: «Насчет революционной деятельности — в полной завязке, век свободы не видать!» А он лопухи развесил, меня и выпустил. Клянусь честью! — И Гершуни так дико захохотал, что посетители ресторана оглянулись на него. — Ну, друг мой, Иван Николаевич, пивка дернем? Эй, человек, две кружки волоки! Да шустрей шевели копытами.

Гершуни изрядно захмелел. С нетрезвой откровенностью вдруг признался:

— Я тебе только скажу, друг сердечный, потому как уважаю: мочить скоро начнем министров! В феврале в Россию нелегально поеду, надо народ на ноги поднимать. Половину России объеду — Киев, Тамбов, Саратов, Москву, Петербург, весь юг — от Одессы до Харькова и Чернигова, везде, друг сердечный, побываю, везде понюхаю: жаждут ли кореша мои на дела рисковые пойти? А уж я их направлю… Брешковская намылилась в Саратов, там ее епархия. Фартовая бабка, злая, как ведьма. Все подначивала меня. — И заговорил голосом бабушки: — «Обещал, Гриша, что антисемитов мочить будешь? А что ж Сипягин твой живет да хлеб жует, а?»

Азефа словно ледяной водой окатили. Он лихорадочно стал соображать: «Неужто на Сипягина пойдут? Продолжить расспросы? Да, но очень осторожно!» Он рассмеялся:

— Наша бабушка так и сыплет поговорками и пословицами. А вообще боевая старуха. Ей только на помеле летать…

Оба дружно рассмеялись. Азеф, словно между прочим, спросил:

— Ну что, уговорила?

Гершуни хотел ответить, да вдруг словно поперхнулся, сузил зрачки и сказал:

— От тебя, друг сердечный, секретов нет. Но и пользы не будет, ежели тебе лишнее скажу.

Азеф согласился:

— Ты, Гриша, прав: меньше знаешь — крепче спишь. — Перешел на задушевный тон: — Гриша, может, тебе собой рисковать не стоит? Ведь тебя в Департаменте полиции почему-то недолюбливают, могут арестовать… Руководил бы отсюда, из Европы, а? Безопасно, спокойно…

Гершуни опять осклабился:

— А я не хочу спокойно, у меня натура риск уважает. Честное слово! Уж если играть, так по-крупному. На кону моя жизнь против проклятого царизма. Пан или пропал! Эх, друг сердечный, если бы ты знал, как я их, гнид порточных, ненавижу! Всех этих свинорылых чиновников, все их парадные мундиры, выезды на шести лошадях в лакированных каретах. Всех бы в гробы положил! Вместе с каретами. Клянусь честью! Эх, жизнь моя, милашка-стерва! Начинаю атаку на русских деспотов. На мокрые дела иду, не робею! — Озорно подмигнул. — И тебя, друг сердечный, не оставлю киснуть без дела! Вижу, ты тоже по мокрухе скучаешь. Руки, поди, чешутся?

— Гриша, чешутся, ой как еще чешутся! Дела просят мои руки. Скажи, где, кого и когда — прикончу, не моргну.

— Будет тебе дело! Не зря я стал главой БО — Боевой организации. О тебе, гезунтер, всегда помню, ты боевой парень. Дай срок… Ну, выпьем на посошок, мне еще покемарить надо, а ближе к ночи наших корешей навещать пойду, а в семь утра поезд на Петербург отходит. — Разлил остаток водки, заплетающимся голосом промямлил: — Чтобы свершилось то, чего я задумал. Так вся Россия и всколыхнется! Сам, друг сердечный, увидишь. Опрокинем по последней и разбежимся. Кто знает, может, навсегда. — Вдруг спохватился: — Просил Гоца, прошу и тебя, только к вам обращаюсь с самой необходимой просьбой. Если меня захомутают, дай слово, что исполнишь.