Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Покотилов протянул Азефу руку. Тот пожал ее, уточнил:

— Простите, сударь, Алексей?..

— Дмитриевич, — смущенно улыбнулся Покотилов.

Азеф сказал:

— Я, признаюсь, с любопытством слушал ваш разговор с Катериной Константиновной. Кстати, Сергеевич — выдающийся историк, я изучал его труд по русскому праву — «Русские юридические древности». А вот что киевские студенты поддержали петербургские волнения — одобряю, молодцы. Россию надо расшатывать, и для этого нельзя упускать ни единого случая. Даже Лев Толстой осудил правительство за жестокость к студентам.

Покотилов заметил:

— Как же, его помощник Чертков напечатал в Англии сборник «Студенческое движение 1899 года», а Толстой написал предисловие. У Балмашова есть экземпляр этого сборника. Лев Толстой называет число студентов, участвовавших в демонстрациях, — более тридцати тысяч.

Азеф поинтересовался:

— А вы, Алексей Дмитриевич, значит, в террор решили идти?

— Я хотел совершить акт против министра просвещения Боголепова, прилетел с этой целью в Петербург. Обратился за помощью в комитет социалистов «Рабочее знамя». Там заправлял делами Борис Викторович Савинков. Слыхали о таком? Честно сказал ему о своих намерениях. Так эти социалисты и сам Савинков меня на смех подняли, говорят: «Боголепов никому не мешает, мы помогать вам в этой глупой затее не намерены». Нет, думаю, от своего я не отступлю. Купил за пятнадцать рублей револьвер, стал думать, где отыскать министра. А тут другой студент, Карпович, меня опередил. Обидно было до слез.

— И начал пить до чертиков! — ехидно вставила Брешковская.

— Это я с горя. И тогда же твердо решил стать террористом…

Азеф иронически усмехнулся:

— Жажда смерти на эшафоте?

— Да, я мечтаю умереть на эшафоте. — Покотилов сказал это так легко, будто речь шла о том, что он хочет выпить бокал оршада. — Это не то чтобы было жаждой мученичества ради позы, ради славы мирской… — Он почесал воспаленный лоб. — Скорее это желание пожертвовать собой ради блага угнетенных, тех, кто беден, кого эксплуатируют. Я не один такой. Кстати, мой друг Степа Балмашов, которого я привлек к нашей партии, тоже мечтает совершить акт и погибнуть на эшафоте. Теперь рвусь в Россию для жарких дел, а старшие товарищи пока не позволяют.

— Нечего, — сказала Брешковская. — Тебя, Лешка, охранка ищет-рыщет. На границе сцапают, отправят в Сибирь, что толку? Пока выждать надо, не суйся середа наперед четверга. — Прижала юношу к груди. — Мне, Лешка, тебя жалко. Чует мое сердце, погибнешь не за фунт изюму. Ты, Лешка, честен, да глуп. Что тебя в террор потянуло? — Объяснила Азефу: — Ведь Лешин отец — генерал-майор, а сестренка Саша — жена товарища министра финансов Романова.

— Вот как? — удивился Азеф.

Селюк снова подала голос:

— Как же, дорогую живопись старинную собирает и церкви обирает — древние иконы и рукописи в свои дома стаскивает! Во всех журналах репродукции и подпись: «Из собрания П. Романова». Небось видали? Буржуазия, как спрут, щупальца раскинула, все себе подгребает.

Покотилов ничего не возразил, он присел на краешек дивана за спиной молча улыбавшегося Гоца, полный жажды движения, готовый в любое мгновение сорваться, побежать, полететь. Столько в нем было детского, наивного!

В это время зазвенел дверной звонок. Селюк открыла дверь, и в гостиную вошли двое. Первого — человека невысокого роста, с пучками волос на висках, с проплешиной, с искрящимися лукавыми глазами — Азеф узнал сразу: Ратаев показывал его полицейские фото — анфас и в профиль.

Брешковская обрадовалась:

— Замечательная встреча! Григорий Андреевич, догадайся, кто к нам из России прибыл? Это гость дорогой, которого мы поджидали с нетерпением, — Иван Николаевич Виноградов.

Гершуни испустил какой-то горловой радостный звук, бросился к Азефу и прижался к его животу, заурчал, стал тискать, словно встретил горячо любимого брата:

— Ну, в натуре, нарисовался наконец-то! Манька Селюк как только вякнула, что ты к нам ползешь, так я весь стал нервный, радость-то какая! О вас разговоров, как о Фридрихе Энгельсе, насчет обширного ума и прочее. Клянусь честью! Я имею вам сказать: вы так нужны партии!

Азеф тоже изобразил идиотскую восторженность:

— Но мне партия нужна еще больше! Без нашей партии мне и жизнь — тьфу! — полушка.

Глаза Гершуни сияли, пуки волос торчали, как козлиные рожки, он постоянно грыз ногти и весь был похож на черта, как его изображают на лубках. И вдруг крикнул:

— Вы один стоите сотни партийцев!

Азеф скромно потупился:

— Нет и нет! Я пока ничего не сделал для партии. Иное дело мой знакомый, себя просил не открывать, просил вам, Григорий Андреевич, в руки передать пятьсот рублей, на дело революции.

Гершуни сделал полувздох, замер, как гончая на току, принял пакет, раскрыл, и его лицо расплылось от удовольствия. Он улыбнулся, показав коричневого цвета зубы, с эмалью, изъеденной кариесом:

— Грядущая революция больших расходов требует, и крови много уйдет. Но партия на это согласная, а куда денешься? Срать захочешь, портки снимешь.

— Я понимаю, это ваш ученик? — Азеф указал взглядом на Покотилова. — Прекрасный юноша, полный революционного порыва.

Гершуни мотнул головой.

— Леха — свой в доску, вся страна узнает за его геройство, а это, — провел ладонью по голове своего спутника, — Степа Балмашов, парнишка что надо, фартовый! Клянусь честью!!

Азеф залюбовался Балмашовым. Это был юноша совершенно очаровательной наружности: на фарфоровом, кукольном лице выделялись задумчивые светло-голубые глаза, густые льняные волосы ложились на плечи, чуть вздернутый нос, на щечках ямочки, сочные губы. Юноша был одет по последней моде: длинный клетчатый пиджак с накладными карманами, зауженные, на штрипках, брюки, узконосые туфли, большой бант, придававший его владельцу артистический вид. Нельзя было поверить, что этот ангелочек жаждет убивать, убивать.

Брешковская весело крикнула:

— Не обсевок какой — потомственный дворянин, недоучившийся присяжный поверенный Степа.

Азеф с удовольствием пожал юноше руку.

Брешковская закурила, закашлялась.

— Черт, не табак, а гадость! — Посмотрела на Азефа. — Мы тут с Алексеем Дмитриевичем рассуждаем о пользе террора.

Румянец на свежем лице Балмашова стал еще ярче. Его самолюбие приятно щекотало уважительное обращение с ним вождей революции. Преодолевая смущение, он сказал:

— Ну, с Виктором Михайловичем Черновым мои родители всю жизнь дружат. — Словно ища поддержки, оглянулся на Чернова: — Правда?

— Да, — подтвердил Чернов. — Отец Степана — прекрасной, чистой души человек, альтруист. Он библиотекарь и несет в народные массы вечное, доброе — печатное слово. Отец очень любит Степана — он единственный ребенок — и возлагает на него большие надежды. Вот почему я привез однажды в дом Балмашовых, — сделал жест в сторону Гершуни, — Григория Андреевича. Мне кажется, сделал я это не напрасно.