Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Михаил Рафаилович, в Москве тишина, как сто лет назад, — проговорил Азеф. — Конечно, арест в Москве пятнадцати человек — это тяжело, но вы правы — разгром томской типографии очень серьезный удар. А я предупреждал Аргунова, ибо после разговоров с Вербицкой увидал, что дело там квелое.

Селюк из своего угла подала голос:

— Аргунов никого не желал слушать! Мы с Иваном Николаевичем ему уши прожужжали: дескать, надо, пока не поздно, бежать из России!

Гоц печально вздохнул:

— Жаль, что он не послушался трезвого голоса.

Азеф сострил:

— К сожалению, люди охотней отзываются на призыв к выпивке, чем к трезвому голосу.

Гоц вдруг хохотнул и снова шальным взглядом уперся в Азефа:

— Скажите, Иван Николаевич, как народные массы? Они заражаются революционными идеями?

Азеф голосом трагического актера произнес:

— Народ в своей массе погряз в мещанской сытости и не только не жаждет перемен, но и люто ненавидит передовую часть общества — революционеров. Более того, кое-где на местах убивают агитаторов.

— Антисемитизм расцветает?

Азеф с тем же накалом продолжал:

— Расцветает махровым цветом! По приказу царя под знаменами патриотизма создаются антисемитские союзы, которые призваны устраивать еврейские погромы. Это уже было в ряде губерний. Более того, известны случаи, когда эти самые «патриоты» убивают агитаторов.

Глаза Гоца вспыхнули гневом.

— Ни суда, ни следствия, конечно, не бывает? Виновников погромов не находят?

— Довольно редко. Почти нет. Так, иногда для отвода глаз привлекут к суду наиболее озверевших, а серьезной борьбы не ведется. Культивирование ненависти к евреям стало государственной задачей. И эта ненависть возрастает пропорционально с расширением революционного движения.

Гоц почесал кончик носа и сквозь редко стоящие зубы выдавил:

— Русское быдло за все ответит, а первым ответит царь! Вспомните меня! — Тяжело задышал, прикрыл веки. — Я не доживу до этих светлых дней, я уже почти мертвец, зато прозреваю десятилетия вперед… Революция скоро будет — страшная, кровавая, беспощадная. Такая и нужна, чтобы кровью реки переполнились, чтобы Иван Грозный и Петр Великий с их дыбами и «кошками» показались ангелочками. — И протянул: — Россия о-очень любит ужасы. — Замолк, надолго задумался. Страшным шепотом, как сокровенное, произнес, словно черту подвел под своими размышлениями: — Чем больше революция прольет крови, тем больше укрепит свою власть, тем лучше примет ее пролетарий.

— А что интеллигенция? — вдруг подала голос Селюк. — Интеллигенция, на ваш взгляд, революцию примет?

— Российская интеллигенция напоминает мне старую деву, которая тяготится своей невинностью и в то же время ненавидит всех мужчин на свете. Она сама не знает, чего хочет, брюзжит и всем недовольна. Революцию ей на голову надо, чтобы очухалась.

— Да уж, революция нам позарез нужна! — с серьезной миной мотнула седой головой старуха. — Для того мы и страдаем! Все всколыхнуть надо… — Она стала с каким-то неуместным ожесточением вдавливать окурок в пепельницу. — Всколыхнуть землю, чтобы все закачалось, завертелось, разрушилось. Пыль столбом, дым коромыслом — не то от таски, не то от пляски. — Она весело рассмеялась, обнажив щербатый рот.

Азеф только теперь сообразил: «Ба, да это сама бабушка русской революции Брешко-Брешковская!»

Старуха, уловив к своей персоне интерес, в свою очередь впиявилась выцветшими глазками в лицо Азефа, не к месту весело затрещала:

— Ехал было мимо, да завернул по дыму. Ну, видишь нашу берлогу, милый человек? Вот мы так и живем, у нас кучно, зато не скучно: ссоримся, спорим порой, тут чуть до мордобоя не дошло — Борька с Витюшкой с кулаками друг на дружку полезли, — умора! Это называется: дебаты по теоретическим вопросам грядущей революции. — Рассыпалась жидким смешком. — А что будет, когда до практики дойдут? Друг другу обязательно зенки выцарапают. Да ну их к лешему! Тут как ни мозгуй, жизнь все равно сделает по-своему. Ты лучше скажи: что молодежь, идет ли в революцию?

Азеф стал рассказывать о стремлении молодежи быть в революции. К старухе он обращался уважительно, называя ее Катериной Константиновной. Поцеловал ей руку. По ее глазам увидал — старухе он понравился.

Брешковская затарахтела:

— Ты, милой, чего кандальные руки целуешь? Давай лучше тебя в рот поцелую, вот так! Это по-нашему, по-русски, а то — ручки. Мою природную фамилию знаешь? Вериго! Это как предзнаменование, что мне всю жизнь вериги таскать неподъемные. Я ведь долго небо копчу, шестой десяток доживаю. Я людей вижу, — растопырила пальцы, — вот как вижу, насквозь, а ты — человек хороший, мне и читать всякие тебе рекомендации не надо. А то, ишь, Андрюшка пишет: потенциальный, дескать, бомбист! А я и сама вижу: глаза умные, лицо решительное. Бомбистов найти можно — умного нынче днем с огнем не сыщешь. Где мужики наши? Витя, Боря, идите сюда!

Из соседней комнаты вышел господин невысокого роста, крепкий в плечах, с красивой, гордо посаженной головой, с густыми рыжеватыми волосами, тщательно подстриженной бородкой и чуть косящим левым глазом. От него веяло здоровьем, силой и французским одеколоном. Он протянул руку, с подчеркнутым чувством собственного достоинства, чуть в нос проговорил:

— Виктор Михайлович Чернов.

Азеф проявил осведомленность:

— А, это вы составили «Аграрную программу»! Как же, читал, читал. Не со всем согласен, но в принципе замечательный проект. И Аргунов от программы в восторге.

Чернов не сумел скрыть довольную улыбку:

— Рад, очень рад! А вот кто огорчил, так именно Аргунов. Как понять, что после разгрома типографии в Томске он остался в Москве, не бежал? На что рассчитывал?

— Он решил, что надо уехать в Ярославль и там его, дескать, не найдут. Увы, нашли!

— Почему, на ваш взгляд, охранка так быстро выявила типографию в переселенческом пункте?

Азефу показалось, что Чернов смотрит на него с подозрением.

— Уже после встречи с Вербицкой, после долгих и откровенных разговоров я понял: в Томске провал неизбежен. Слишком легкомысленно и несерьезно местные товарищи относятся к делу. Я загодя предупреждал Аргунова, чуть не на коленях умолял: «В Томске типографию не ставить!»

— Есть сведения, что Вербицкая выдала всех, кроме вас, Иван Николаевич, и Аргунова.

— Ну, Аргунова она почти не знала, при краткой встрече на вокзале он не назвал себя, а что касается меня… — Изобразил колебания, но затем взглянул прямо в глаза Чернова: — От партии у меня секретов нет. С Вербицкой у нас возникли особого рода отношения, хотя я ей честно заявил: «Я женат и для революционера считаю постыдным заводить связи на стороне».