Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

В канун нового, 1902 года Азеф побывал по делам партии и охранки (одновременно) в Берлине. Сюда он прибыл, согласно его донесению, «по очень важному делу — для переговоров с редакцией „Вестника русской революции“, чтобы они печатали свое издание от имени партии русских социалистов-революционеров. Дело в том, что в Берлин приехал один господин, который живет уже давно в России нелегально ‹…›. Этот господин очень деятелен. Он объезжает всю Россию несколько раз в год. Ему удалось теперь объединить воедино все группы социал-революционеров — Харьков, Киев, Саратов, Тамбов и Козлов. В Москву он не заезжал ввиду того, что после провала в Томске он не решался приезжать, тем более что в Саратове ему говорили, что в Берлине он найдет меня, с которым он сумеет обсудить дело Москвы ‹…›. Этот господин называет себя 44 29 27 54. ГРАНИН. Он скоро приедет в Россию».

Где-где, а в Департаменте полиции отлично знали: Гранин — это Гершуни. Его ненавидели и боялись, потому что, где появлялся он, там начинала править бал Смерть.

Под кличкой Гранин проходил зловредный тип из местечка Шавель Герш Исаак Ицков, по революционному имени и по одному из паспортов Григорий Андреевич Гершуни. Он был по профессии недоучившийся провизор и самодеятельный бактериолог, а по призванию смутьян и беспощадный террорист, один из создателей партии социалистов-революционеров, диктатор БО — Боевой организации эсеров.

Как у всех, кто повенчался со злобой, жизнь Гершуни была тяжелой.

Неприятности Гершуни начались довольно рано. Когда он был молодым человеком, то однажды заманил в сарай двенадцатилетнего мальчика-соседа. Отец ребенка застукал Гершуни за бесстыдным занятием. Для начала он бил пакостника палкой, потом топтал ногами. Результат — несколько сломанных ребер и отбитые почки.

С той поры Гершуни постоянно недужил, лечился и, хотя всегда улыбался и шутил, люто ненавидел весь мир.

В девятисотом году он был арестован в Минске по делу Рабочей партии политического освобождения России, некоторое время сидел в тюрьме, где превосходно освоил блатную лексику, которая весьма украсила его речь и создала неповторимую смесь с русским языком, революционной патетикой и местечковым произношением.

И тут умный и хитрый Гершуни утер нос самому Зубатову, который вел следствие.

На допросах Гершуни по привычке грыз ногти и употреблял весь свой изворотливый ум и все актерское мастерство, чтобы понравиться следователю. Он внимательно слушал реплики и поучения следователя, согласно кивал головой, ругал революционеров и тех, кто вовлек его в опасную трясину.

И Гершуни своего добился: Зубатов воспылал симпатией к этому человеку. С отеческой теплотой Зубатов увещевал:

— Григорий Андреевич, вы умны, интеллигентны, вы можете сделать прекрасную карьеру. Зачем вы связались с этими никчемными людьми — социалистами?

Гершуни хлопал с такой силой себя по лбу, словно хотел сделать сотрясение мозга, и стонал:

— Дурак, форменный дурак был! Подписали на глупое дело меня эти краснобаи. Сергей Васильевич, вы совершенно правильно буровите: пустые они люди, соберутся кучкой, порожняк гоняют, мечтают о каком-то несбыточном социальном равенстве! Ах, какие пентюхи придурковатые!..

Зубатов таял от удовольствия:

— Григорий Андреевич, я вижу, вы искренне раскаиваетесь в своих заблуждениях.

— Ох, как раскаиваюсь, Сергей Васильевич! — завывал Гершуни. — Вот, вот он, локоток, а его укусишь? Торчать, видать, мне на нарах и проклинать былые увлечения. И все это вы, Сергей Васильевич, глаза на правду открыли. Клянусь честью! Умирать буду, вас вспоминать с любовью стану! Учитель вы мой, рабби бесценный…

Зубатов с любовью смотрел на Гершуни. Думал, думал и сказал:

— Напишите покаянное письмо, разоблачите ваших совратителей. Назовите их имена, где найти их можно, где, когда и что они натворили. Тогда я вам поверю и отпущу на свободу. И не беспокойтесь: никто об этом письме не узнает. Даю вам слово! Вот, садитесь сюда, поближе. Курите «Дюшес». — Нажал на кнопку звонка, в камеру следователя вошел надзиратель. — Калугин, сбегай в лавку Кацмана, принеси нам полдюжины «Калинкинского» да возьми горячих калачей, сыра и вареной колбасы.

Не прошло и двадцати минут, как Гершуни хлебал пиво, жадно откусывал чайную колбасу и писал: «Потому как я полностью осознал свою вину перед Российской империей, государем батюшкой, а также те тяжелые последствия, которые могли стать результатом моей антиправительственной деятельности, я назвал всех известных мне злоумышленников. Уперед обязуюсь не допускать подобного и ограждать от таких действий подпавших под революционное влияние, оказывать всяческое содействие властям по разоблачению террористов, заговорщиков и прочих социалистов».

Зубатов, тоже прежде «заблуждавшийся», растрогался сим покаянием чуть не до слез. Он убрал письмо в сейф, заглянул в бесовские глаза Гершуни и задушевным тоном сказал:

— Бумага бумагой, а вот мне лично, Григорий Андреевич, дайте честное слово, что вы впредь никогда не станете заниматься антиправительственной деятельностью!

Гершуни не моргнув глазом отвечал:

— Клянусь детьми, женой, Россией и собственной жизнью, и вообще — век свободы не видать, если уперед вляпаюсь в революционное дерьмо!

Начальник Департамента полиции приказал извещать о кознях революционеров, благословил молодого человека на честный путь осведомителя и отпустил на все четыре стороны. Говорят, Зубатов из своих карманных денег подкинул освобожденному зэку приличную сумму:

— На первые расходы!

Едва Гершуни оказался за воротами тюрьмы, он тут же развил дьявольскую деятельность: начал создавать БО и готовить убийства видных государственных деятелей.

Пока Зубатов с распростертыми объятиями поджидал злодея Гершуни, Азеф времени не терял. Он путешествовал из Берлина в Париж, Берн и обратно. С утра до вечера с товарищами разрабатывал планы объединения всех кружков и союзов в единую и могучую партию, рассуждал о свержении и целый день пил вино и пиво.

Вечером Азеф возвращался в гостиницу и ругался с женой Любой, урожденной Менкиной.

В ночное время, закрывшись на ключ в своей комнате, Азеф царапал агентурные донесения в Департамент полиции.

Но вот пришел долгожданный день. Азеф отправился в главный штаб эсеров — в Женеву. Отправился не один — жена Люба увязалась за ним, и он особенно не возражал: для всякого приличного еврея семья — это святой союз, который надо бережно хранить. Люба прихватила с собой сына Леонида.