Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Аргунов подошел к подоконнику, снял с него цветы в горшках, ухватился за край широкой мраморной плиты, напрягся и поднял ее. Азеф не выдержал и заглянул в образовавшуюся брешь. Там лежал войлочный утеплитель. Аргунов вынул и его, снова напрягся, да так, что на висках вспухли вены, и вытащил деревянный брус. Засунул вниз руку и наконец выволок на свет божий довольно большой, о двух замках, обтерханный кожаный портфель, в которых обычно чиновники тринадцатого класса — архивариусы и регистраторы — носят служебные бумаги.

Дрогнувшим голосом Аргунов сказал:

— Начиная с декабристов, в России зарождалось и развивалось революционное движение. Наш Северный союз социал-революционеров, преодолевая громадные трудности, жертвуя лучшими людьми, рос и развивался. В этот торжественный миг я передаю вам, дорогой Иван Николаевич, держите, все партийные документы! Кхх! За каждой бумажкой — трепетная жизнь революционера. — Голос его задрожал. — Здесь все наши пароли, все связи, все фамилии и адреса. Сударь мой, назначаю вас, в случае моего ареста, своим преемником, кхх! Здесь же партийные деньги — семнадцать тысяч двадцать семь рублей. Прошу, пересчитайте. И тут же отчет о приходах и о расходах. — Сдул с темной кожи пыль, поцеловал портфель и передал в руки Азефа. — Я приготовился к аресту, как готовится смертник к выходу на эшафот.

Азеф, не веря своему счастью, прижал портфель к груди, на его глазах мелькнула слезинка умиления, и он сдавленным голосом произнес:

— Буду хранить в надежном тайнике, Андрей Александрович!

— Мы вас отрекомендовали товарищам за границей. В Женеву вы явитесь как полномочный представитель союза. Я передал вам письма для членов ЦК, отдадите Гершуни, Гоцу, Минору, Рубановичу, Натансону… Но прежде Женевы надо заглянуть в Берлин, а оттуда в Париж — вам надо встретиться с товарищами по партии, обсудить события текущего момента. В Женеву вы должны прибыть, хорошо владея обстановкой.

— Делу партии верны! — бодро отвечал Азеф. — Куда Центральный комитет направит, туда и поеду.

— Вы когда сумеете выехать в Берлин?

— В конце ноября. Заграничный паспорт будет готов на той неделе.

— Маня Селюк известна полиции не с самой лучшей стороны, но уже получила разрешение на выезд. Она будет помогать вам в переговорах с другими революционными организациями. У Мани характер, кхх, скверный, но она спорщица непревзойденная, переговорит кого угодно. Она для вас будет незаменимой. Кстати, власти с сердечной радостью и большим удовольствием предоставляют возможность радикалам уезжать за рубеж, спасибо им за это. Даже тюремное заключение порой заменяют на высылку за рубежи империи.

Мария Евгеньевна тем временем успела навести порядок на подоконнике. И вовремя!

Загремел бронзовый дверной звонок. Аргунов усмехнулся:

— Ба, вот и Маня. Она ненавидит всех мужчин, но любит выпить не хуже ломового извозчика. — Прижал палец к губам. — Мане про портфель — ни слова! Она ревнивая, скажет: «Почему не мне?»

Все поспешили в прихожую. В квартиру вошла женщина среднего роста, с полным лоснящимся лицом, на кончике ее носа поблескивали очки. На женщине свободно висел какой-то несвежий балахон, имевший, видимо, претензии называться плащом, немыслимая шляпка с перьями, из-под которой выбивались пряди темно-рыжих сальных волос, и безумно горящие глаза — вид самый комический.

Азеф галантно протянул руки к балахону:

— Позвольте, сударыня, помочь…

Селюк нервически взвизгнула неестественно высоким голосом:

— Уберите руки! Вы хотите ущипнуть? Прочь, прочь от меня! Никогда, слышите, никогда подобных буржуазных выкрутасов по отношению ко мне не проявляйте! Я ведь не помогаю вам снимать брюки или носки? Так зачем же вы лезете, лезете?..

Аргунов тихо рассмеялся:

— Иван Николаевич, я забыл вас предупредить: Мария Фроловна у нас, кхх, яростная феминистка, она беспощадно борется за равноправие женщин с мужчинами.

— Буду знать.

Селюк стала цеплять на крючок свой балахон, и тут выяснилось, что у балахона, как и положено эмансипированной даме, оторвана вешалка. Она продела крючок в петлю и затем решительно протянула ладонь дощечкой Азефу:

— Здравствуйте, товарищ!

— Приятно познакомиться, Мария Фроловна! Много слышал о вас лестного.

Селюк умела по любому поводу моментально впадать в истерику. В этом состоянии она совершенно теряла умственные способности, впрочем, и без того весьма скромные. Она относилась к тому разряду самоуверенных и самовлюбленных людей, которым необходимо постоянно спорить, возражать. Она моментально опровергла Азефа:

— Слыхали много «лестного»? Не верю! Гнусная и оскорб ляющая мое достоинство ложь! Лестное говорят, лишь стоя возле гроба, а в жизни больше ругают, особенно за глаза. У нас вообще стесняются сказать живому человеку доброе слово. Классический пример — поэт Пушкин, которому, если помните, памятник на Тверском бульваре. Когда поэт был живой, мало кто его уважал, его всячески третировали и даже в долг не давали. Едва погиб на дуэли, которую задумали и осуществили царские сатрапы, как тут же стал «невольником чести» и национальным гением. Разве не так? — Бросила взгляд на стол. — Тут, вижу, вовсю гулянка? Вот это стыдно — пить, а мне не налить.

Мария Евгеньевна рассмеялась:

— Сейчас исправимся! Прошу за стол.

— За что пьем?

Азеф ответил:

— За грядущую революцию и свободу!

Селюк воскликнула:

— Дерево свободы растет только тогда, когда его поливают кровью тиранов.

— Это кто первый произнес? — спросил Аргунов.

Селюк отмахнулась:

— Кто произнес — не важно, главное — не промолчал! «Полить кровью» — хорошая мысль. — Выпила и тут же сама себе налила, и опять махнула.

Азеф подумал: «Почему революционеры в своей массе — аморальные люди, циники, у которых нет ничего святого? Как много пьет Селюк, аж щеки покраснели!»

Селюк и впрямь заметно порозовела, она взвизгнула, затрясла давно немытой головой:

— Революция нужна уже только потому, что необходимо раскрепостить женщину. Если мужчина узурпирует женщину, то он… В общем, о таком узурпаторе метко сказал Пушкин: «Ты ужас неба, срам природы, упрек ты Богу на земле».

Азеф рассмеялся:

— Это совсем по другому поводу сказано. А Пушкин был не только большим поэтом, но и еще большим поклонником женской красоты. Ни одну хорошую мордашку старался мимо не пропускать…

Селюк строго посмотрела на Азефа и сурово свела узенькие, выщипанные брови:

— Про Пушкина — поклеп, это все евреи придумали. Он был высокой нравственности человек и не изменял своей супруге. Скажите, Иван Николаевич, чем женщина хуже мужчины?