Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— А убийство Богдановича? Среди бела дня стреляют отравленными пулями в губернатора, а виновные опять не найдены!

Плеве кротко сказал:

— Государь, я готов подать в отставку…

Государь гневно раздул ноздри:

— Вот чего мы захотели — в отставку! Ну давайте, давайте все отставимся, разъедемся по своим усадьбам, а что станется с Россией? Надо дело всем миром делать, не гоняться за убийцами, а предупреждать преступления. Чего ждать дальше? О чем говорит двухдневный погром в Кишиневе? О том, что террор подхватывает толпа, о том, что террор вот-вот сделается массовым. Я не дорожу своей жизнью, но я дорожу Россией. Что станет с Россией?

Плеве устало посмотрел в глаза государя:

— Поверьте, я делаю все, что в моих силах. Но у меня полное ощущение, что тысячи людей словно лишились разума. Интеллигенция, богатая буржуазия и, разумеется, склонное в силу молодого темперамента к нарушению дисциплины студенчество — все радуются беспорядкам, как Рождеству с подарками… Террористы идут на казнь с улыбкой, тюрьмы для политических сделались чем-то родным, желательным. Нет, я отказываюсь понимать это сумасшествие!

Государь задумчиво покачал головой, смягчил тон:

— Я тоже этого не понимаю! Наша задача — выяснить причины этого психоза и разумными мерами лечить его. Мы не можем наказывать тысячи людей, но наказать главарей террора — наша обязанность. И вы, Вячеслав Константинович, наш главный врач! — Улыбнулся. — Успехов!

Вернувшись в Петербург, Плеве вызвал к себе Зубатова. Тот увидал на столе министра некую странность — портрет еврея с всклокоченными у висков волосами и шальным взглядом. Плеве говорил на повышенных тонах о ширящемся терроре. Потом ткнул пальцем в портрет:

— Знаете, кто это?

— Какой-то иудей, что ли?

— Фамилия этого иудея вам хорошо известна — Гершуни. Пока палач Филипьев не вздернет его, портрет этого злодея будет стоять у меня на столе. Ведь у вас есть секретный агент, внедренный в руководство партии эсеров?

— Да, есть.

— Кто он?

Зубатов замялся, но все же твердо сказал:

— Вячеслав Константинович, у нас не принято раскрывать секретных агентов.

— И хорошо, не раскрывайте! Но здесь совершенно особого рода случай. Прикажите, чтобы он явился ко мне. Я сам желаю с ним поговорить.

Зубатов решил, что ослышался: еще никогда министры не встречались с секретными агентами. Но виду не подал.

— Так точно, прикажу! Но пока его нет в Петербурге. Как прибудет, тут же…

Плеве закончил разговор:

— О вашей деятельности, Сергей Васильевич, я буду судить по поимке Гершуни.

…Положение Зубатова стало шатким. Филеры, приставленные в Киеве прослеживать Гершуни, опростоволосились, упустили фигуранта. Зубатов отправил Азефу отчаянную шифрованную телеграмму: «Чего бы то ни стоило, надо срочно выявить Гершуни!»

Азеф как раз выполнял поручения Гершуни. Он все время находился в разъездах. Побывал в Москве, Харькове, Саратове. Формальный повод — сплочение партийных рядов, вербовка новых членов и, главное, сбор денежных пожертвований и поиски метальщиков для осуществления новых актов.

Все эти поездки Азефа сопровождали филеры. С его помощью они выявляли революционные гнездовища. Всех революционеров, с кем встречался Азеф, брали в разработку, чтобы при удобном случае арестовать.

Азеф чувствовал себя так, словно шел по проволоке над пропастью. С одной стороны, Гершуни симпатизировал Азефу, всячески поддерживал его авторитет в партии. Однако если у Гершуни мелькнет малейшее подозрение, то без всяких сантиментов он прикажет отрезать Азефу голову.

Но охранка тоже не потерпит двойной игры. Сейчас жаждут получить Гершуни, но пока что Азеф сам не знает, где прячется этот хитрющий конспиратор. А ведь Зубатов уверен: Азеф прикрывает главу террористов! Ах, жизнь собачья!

Азеф постоянно дрожал за себя и за свою семью и просил Создателя, чтобы тот помог поскорее отправить своего партийного друга Гершуни в тюрьму, а еще лучше на виселицу, которую тот давным-давно заслужил. Но сделать все осторожно, по-умному, чтоб у партийцев не возникли подозрения. Только после этого можно было бы облегченно вздохнуть.

И Бог, кажется, эту молитву услыхал.

Гершуни постоянно размышлял: «Богатые евреи города Киева обещали хорошие пожертвования на революцию и свержение. Вместо денег я чесал из Киева так быстро, что мог обогнать паровоз. И теперь я даже не могу подвести свой баланс! Надо съездить тихо, как мышка в норке, забрать гелд и организовать какой-никакой акт. Да и пышечка моя Рабинович небось скучает!» Последний довод, признаемся, был серьезным.

Революционеры уважают комфорт: руководители наслаждаются жизнью на европейских курортах, а сошка помельче стремится к столицам или южным городам.

В Киеве эсеры давно свили гнездо. Охранке удалось выявить несколько кружков этой самой зловредной партии. Одна из конспиративных квартир была организована под крышей безобидной лечебницы на Бессарабском базаре. Предводительницей этой крыши была местная достопримечательность — одинокая и влюбчивая фельдшерица Роза Рабинович. То ли от хорошего питания, то ли по каким-то причинам медицинского характера, но ее фигура к тридцати годам расползлась до совершенно невероятных размеров.

Когда она колыхалась между рядов Бессарабского базара, то все мужчины смотрели ей вслед и с нехорошей улыбкой говорили: «Это не зад, это чуден Днепр в тихую погоду — от одного берега до другого!» Другие озабоченно добавляли: «Причем во время весеннего разлива». Третьи выражались короче, издавая восторженное «О-о!», которое могло означать что угодно, но только не предложение руки и сердца.

Рабинович, подобно всякой одинокой даме, хотела любви.

Во время недолгого пребывания тщедушного Гершуни в Киеве в декабре 1902 года он познакомился с пышнотелой эсеркой Розой Рабинович очень близко. Это было по Карлу Марксу — единство противоположностей.

Гершуни справил сексуальную нужду и стремительно покинул Киев. Оставшаяся со своим кружком Роза Рабинович ежедневно вспоминала сладостные мгновения общения с другом и вождем Гришенькой. Впрочем, столь ласково она называла его только в своих мечтах, а при общении обращалась к нему, даже в постели, «товарищ Гершуни». Да, у него пахло изо рта, словно из силосной ямы, но остальные достоинства перевешивали этот крошечный недостаток.

Упершись необъятным животом в подоконник, Рабинович сквозь кусты герани в горшках обозревала проходящих мимо мужчин. Иногда она меланхолично вздыхала: «Сколько этих мужланов на свете, не перечесть! Но зачем они такие дурные, что не обращают даже небольшого внимания на мою замечательную красоту? У них что, зенки на лоб уже повылезали, что предпочитают своих костлявых дурнушек моей пышной страстности? — И в уголке ее темного, как южная ночь, глаза возникала слезинка. — И все же никакие члены террористического кружка, даже если их десять, не заменят одного-единственного и любимого товарища Гершуни!»