Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

И звериный инстинкт не обманул.

Для начала Гершуни отправился в Харьков, почти не задержался тут, сразу метнулся в Уфу. Ему хотелось немногого: крови и денег, крови и денег!

В Уфе главу партии местные эсеры встретили радушно, в одном из частных домов устроили выпивку. Гершуни обратил внимание на мужичка невысокого роста с головой в форме тыквы, с багровым, словно налитым сизой кровью, лицом и рассеянным взором. Мужичок был в плисовой рубахе в горошек и начищенных кирзовых сапогах. Гершуни настороженно спросил:

— А это что за кувыркало? Первый раз вижу его…

Партийцы представили:

— Наш человек, надежный пролетарий! Хочет бомбистом стать.

Гершуни пожал мужичку руку, тот отозвался:

— Егоркой Дулебовым меня кличут, я прежде слесарил в железнодорожных мастерских. Я буржуазию, — погрозил кулаком, — во как ненавижу! Потому как за буржуя полгода в тюрьме баланду хлебал.

— Как же вы так, дорогой товарищ? — Гершуни вдруг стал подчеркнуто уважителен.

— Смех, да и только! Мы жили в одном доме, только этот буржуй, который учителем в гимназии, на втором этаже, а я, понятно, в подвале. Он позвал меня водопроводный кран подвинтить. Я поднялся к нему, а он гнушается, даже не поручкался со мной, говорит, а сам рыло на сторону сворачивает: надо понимать, что от меня вчерашней выпивкой пахнет, а буржую это досадно. Я кран ему прикрутил да из ящика столового серебра фунтов пять себе в сумку леквизировал. Вернулся домой, не успел папиросу выкурить, а тут как тут фараоны, отобрали ножи-вилки учительские. А меня под микитки да на казенные харчи! Ах, гниды ползучие эти буржуи!

За столом все дружно загоготали:

— Вот наш Егорка какой боевой! Всех к ногтю!

Гершуни сразу понял: «Этот за пятиалтынный человека пришьет и глазом не моргнет!»

Выпил с Дулебовым, поцеловался, поговорил по душам, спросил о семье, о здоровье родителей. Опять выпили. Дулебов уже стучал себя в грудь:

— Да я за вас, товарищ, хоть в прорубь…

— В прорубь не надо! Давайте, друг сердечный, за вас отомстим!.. Я пока за вас не отомщу, покоя мне не будет. Клянусь честью!

У Дулебова глаза загорелись.

— Учителю ребра пересчитаем?

— Твой учитель — столбик без ручки. Плевать на него с пожарной вышки! Мы, брат, отомстим главному буржую — вашему уфимскому губернатору. Он всем безобразиям голова.

Дулебов аж задохнулся, трясущейся рукой перекрестился:

— Ах, какое дело хорошее! Дай Бог всякому… Да где ж мы его достанем?

— А я об том уже вызнал. Соборный сад знаешь?

— Как не знать, туда после получки в трактир Деменки ходим.

— Так вот, губернатор в том саду каждое утро перед службой моцион, то есть прогулку, делает. Шастает себе в дальнем углу, по березовой аллее. Значит, ходит туда-сюда, туда-сюда, мечтает. Забор там низенький. И охраны — ни одной морды поблизости. Передашь Богдановичу приговор Боевой организации — и пиф-паф. Через забор перемахнешь, а там тебя коляска будет дожидаться. Смекнул?

Дулебов стал просить:

— У меня дружбан есть, на киче с ним на нарах рядом парились, его прозвище Апостол, а фамилию уже никто не помнит. Давайте ему полста дадим, так он мне с его удовольствием помогать пойдет.

Гершуни ответил:

— По мне хоть страстотерпец, лишь бы очко у него не заиграло! Сегодня вместе сходим в сад, место осмотрим.

6 мая 1903 года коротконогий Дулебов и узкоплечий верзила в засаленной чесучовой жилетке Апостол через главные ворота в восемь утра пришли в общественный Соборный сад. У входа увидали ожидавшую коляску губернатора, запряженную двумя серыми в яблоках кобылами. Значит, губернатор в саду. Было еще пустынно. Только две няньки в цветастых ситцевых платьях везли коляски с младенцами.

Вдруг внутри все похолодело! Когда дело задумывалось, все казалось трын-травой, а вот теперь в горле пересыхает, в коленях слабость. Шутка ли, в самого губернатора стрелять! А вдруг схватят? А вдруг на виселицу, того?

Дулебов сказал:

— Апостол, мать твою, давай к Деменке зайдем, по стаканчику пропустим?

— Благое дело до завтрака водочки принять, болезни примять! — прогудел в нос Апостол. Он заметно робел.

Зашли в трактир, выпили, закусили вареной колбасой с теплой булкой. Жизнь сразу веселей показалась, и скорей, скорей к губернатору.

Утро было удивительно тихим, солнечным. Клейкие листочки жадно тянулись к солнцу. Деревья бросали на свежий ковер травы мягкую бархатную тень. Весело заливались птицы. Над головой раскинулся беспредельный голубой шатер.

Убийцы отправились по правой дорожке в дальний угол сада. Дулебов прошептал:

— Слышь, Апостол, не будем читать ему приговор, а? А то перепугается, блажить начнет!

— Чего там читать? Пусть ему поп акафист в церкви читает. Ты приговор в сортир возьми.

На том и порешили.

Еще издали увидали задумчивую фигуру — это прогуливался в полном одиночестве общий любимец уфимцев Богданович. Убийцы сзади подходили к своей жертве, в потных ладонях сжимая рукояти револьверов.

Когда до Богдановича оставалось шагов пять, тот оглянулся. На его лице было написано неудовольствие: кто и зачем нарушил одиночество?

Убийцы сделали еще два шага вперед и почти одновременно нажали курки. Губернатор сразу же рухнул, заливая желтый песок кровью.

Убийцы рванули к ограде. Длинный Апостол подсадил своего недомерка-подельника, потом сам вскарабкался на забор, перемахнул его. Коляска ожидала на условленном месте. На перекрестке виднелась в белом мундире фигурка городового. Тот выстрелов не слыхал.

Преступление сошло с рук, убийц не нашли.

Начало июня 1903 года, Женева. Здесь встретились два главных деятеля партии эсеров — Гершуни и Азеф. Встреча произошла ненароком, а потому была особенно радостной. Расцеловались, обнялись. По русскому обычаю, решили отметить встречу.

— Друг мой Иван, похиляли в «Насиональ», здесь единственное место, где хряпают по-человечески! — воскликнул Гершуни.

— А угри, какие там копченые угри! — облизнулся Азеф. — И девочек там найдем…

— Ну, девочки для тебя, а мне хоть мальчиков подавай! — бесовским хохотком раскатился Гершуни.

…В полупустом ресторанном зале было чинно до чопорности: тишина, лишь нарушаемая легким стуком серебряных приборов, бесшумно скользившие по паркету официанты, сдержанный говор гостей, зеркала, электрические бра.

Подлетел в безукоризненном фраке метрдотель. На плохом русском языке с расстановкой произнес:

— Здрафствуйте, милост просим!

Азеф рассмеялся, повернул голову к Гершуни:

— У нас, наверное, на лбу написано, что мы русские! — И по-немецки метрдотелю: — Посадите нас в самое тихое и одинокое место.