Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

В конце марта исторического для наших событий 1903 года тридцатилетняя Роза Рабинович колыхала неповторимыми бедрами по Крещатику. Вдруг она увидала в толпе знакомого по фамилии Розенберг, похожего на акриду — сушеного кузнечика. Рабинович подумала: «У маленьких мужчин бывают большие достоинства!» Голосом, который действовал исключительно на низких регистрах и заставлял вздрагивать проходивших мимо лошадей, она прогудела:

— Шалом, Исаак! Что вы, уже меня не помните?

— Здравствуйте, Роза, я вас помню, как собственную маму, потому что в прошлом году заходил к вам в гостях с учительницей английского языка Алисой Ллойд!

— Исаак, если вы меня помните, то почему не заходите опять? Кстати, лучше заходить одному, без Алисы Ллойд, потому что мы с вами если и будем заниматься чем, так это вряд ли английским. — И раскатисто расхохоталась, словно гром прокатился по крышам.

Исаак внимательно вгляделся, цепенея, в обширное тело Рабинович, с вожделением и робостью произнес:

— Если вы меня об том спрашиваете, так я вам должен ответить свое мнение, драгоценная Роза! Ваша красота неповторима, но ее так много, что я опасаюсь своих слабых возможностей.

Рабинович уже цепко держала его за рукав пиджака и философски рассуждала:

— Не надо бояться возможностей! Когда мы вместе, то у нас нет невозможностей. Если вы теперь не спешите на чай к губернатору, так пойдемте до моей лечебницы. — И, подставив могучий локоть, она, подобно флагману, поплыла среди прохожих навстречу новому счастью.

…Можно только строить предположения, чем занимались новые друзья — пили чай или делали что-нибудь другое, более любопытное, — но Исаак выполз из лечебницы лишь утром. Он стал еще более плоским, словно попал под тяжело груженную подводу и потом всю ночь пролежал под ней.

С той поры Исаак Розенберг стал частенько захаживать на сходки революционного кружка или без этого. И каждый раз задерживался у хозяйки до утра. Несколько раз молодых видели в городском парке, где они влюбленно глядели друг на друга, прижимались локтями, как жених и невеста, ели мороженое в вафлях и слушали вальсы Штрауса-старшего в исполнении сводного духового оркестра пожарного депо номер два.

Из этого наблюдения люди сделали вывод: близок час, когда Рабинович и Розенберг станут под свадебной хупой, а раввин зачитает ктубу — брачный договор. Затем, словно выражая запоздалое сожаление о сделанном шаге, жених, как положено, посыплет свою голову пеплом, получит подарки, приглядываясь, кто чего не пожалел, и гости перейдут за брачные столы.

Увы, романтические мечты слишком часто разбиваются о суровую прозу жизни.

Роза Рабинович вовсе не подумала о том, что о ней уже говорит не только весь Киев, но к ней внимательно присматривается и охранное отделение.

29 апреля ровно в десять часов утра Исаак Розенберг вышел из лечебницы от своей возлюбленной. Он прошел в стоптанных башмаках не более сотни саженей, как около него остановилась коляска. Из нее спрыгнули на тротуар двое в штатском, они крепко вцепились в молодого человека и зловеще улыбнулись:

— Не шумите! Это в ваших интересах… — Подтолкнув в кострецы, усадили промеж себя в коляску. Вскоре смертельно напуганный Розенберг предстал перед ротмистром Спиридовичем.

Поначалу Спиридович шевелил жуткими усами и говорил страшные слова о смутьянах и террористах. Розенберг трепетал и уже задумывался о неудобствах смертной казни через повешение. Он невольно втягивал шею, и слезы тихо скатывались по его неказистому лицу. И в этот момент Спиридович своим страшным взглядом посмотрел в напуганные глаза Розенберга.

— Хватит слюни пускать! Вы хоть и еврей, но внушаете мне надежду. Ежели вы обещаете добросовестно сообщать нам все честно, что происходит на сходках в лечебнице, мы вам ничего не сделаем. Более того — за исполнение гражданского долга будем платить двадцать рублей в месяц. И это для начала…

Розенберг моментально воспрянул духом и нахально поправил ротмистра:

— Двадцать пять, и я оправдаю надежды, господин начальник.

— Пишите обязательство о неразглашении! — Спиридович протянул лист почтовой бумаги и чернильницу. — Вот образец. Каждую среду в десять утра, непременно, как почтовый поезд, будьте на конспиративной квартире на Николаевской в доме под номером девять, это где банкирская контора Григория Лесина. Запомните: ваш вход с черной лестницы на втором этаже, номер квартиры семь. Не перепутайте! Если что будет совершенно срочное, скажем, узнаете о подготовке покушения, прибегайте ко мне домой на Бибиковский бульвар, наискосок от университета… Но это на самый срочный случай. Ваша агентурная кличка Конек, поздравляю!

Исаак Розенберг расцвел. Испытав прилив симпатии к жандармскому ротмистру, воскликнул:

— Вы можете мне не верить, но я патриот, люблю Россию больше, чем потную Рабинович! — И почему-то отвел глаза в сторону.

Все рухнуло — и любовь, и партийный кружок — в субботу 12 мая 1903 года. В этот день красавица Роза Рабинович, на свое несчастье, проводила очередную революционную сходку. Эту сходку проще было бы назвать обыкновенным застольем с наливками, самоваром и пустой болтовней. К сожалению, застолье несколько портило обязательное чтение какой-нибудь жидкой брошюрки под хлестким названием вроде «Долой деспотов!» или «Николка Кровавый жаждет трупов».

На сей раз читали нелегальную брошюрку в розовой обложке «Воля царская и воля народная. Издание второе, исправленное, партии социалистов-революционеров и аграрно-социалистической лиги, 1903 год».

Несмотря на жаркий день, окна были плотно закрыты, зашторены, чтобы ни один подрывной звук не вылетал наружу. Все уже устали от дурного, застоявшегося воздуха, от гневных революционных призывов и тихо дремали, а новобранец охранного отделения Розенберг, он же Конек, потеряв бдительность, откровенно дрых в глубоком кресле.

Роза Рабинович, не желая замечать общей спячки, с воодушевлением басила гневные слова:

— «Мы призываем всех честных рабочих людей добиваться, прежде всего, свержения самодержавия и введения свободного, выборного управления во всей стране…»

Вдруг раздался громкий стук в дверь, не условный — три коротких, — а тот неорганизованный долбеж, который устраивают жандармы и другие столпы самодержавия.

Все вмиг проснулись, вздрогнули, а Исаак Розенберг даже свалился с кресла. Оказалось, пришел почтальон в фуражке с толстой сумкой на широком ремне и принес телеграмму.

Хозяйка нервно разорвала облатку, прочитала, и ее нежное лицо залилось необыкновенным румянцем. Она вмиг похорошела, как хорошеют все женщины от сердечной страсти. И тут она совершила трагическую оплошность: вместо того чтобы спрятать телеграмму между необъятных грудей или в другом недоступном месте, она в волнении торопливо сунула ее в тощую «Волю царскую…» и неосмотрительно опять положила на стол. Сказала: