Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

— Да, а второй вопрос как раз про курение. В кабинете вашего мужа на столе лежит коробка с советскими леденцами, которые обычно используют как табакозаменитель. Кому она принадлежит? Кто из курящих среди вас решил недавно бросить эту вредную привычку?

Тут Коля понял, к чему клонит Морской, и не удержался от комментария:

— Вы думаете, он, осознав, что дал нам в качестве улики окурок, решил заделаться некурящим? Умно! Что ж, Эльза Юрьевна, прошу вас, отвечайте!

— Я не слежу, кто курит, а кто нет, и кто что ест и кто с кем ходит на свидания, — немного нервно сообщила мадам Триоле. — Знаете, все это я вам рекомендую узнать у Луи. Он может знать, чьи леденцы. В конце концов они ведь лежат в его кабинете. Пойдите и спросите. Без меня. Мне нужно кое-что еще тут доработать.

— Я все переведу! — подключилась мадам Бувье и, постучав в дверь кабинета, ринулась вперед, едва услышала французское «Войдите!»

— Вы думаете, я что-то скрываю? — обратилась Эльза Юрьевна к Свете, поняв, что они остались наедине. — Я и сама не знаю, если честно.

Света очень удивилась такому заявлению.

— Меня пугает степень ответственности при таких ответах. С одной стороны, вроде я не помню никаких разговоров о храпе Гавриловского до этой поездки. С другой — раз я не помню, это же не значит, что их не было. Тем паче, если речь про леденцы. Могу сказать с уверенностью только, что покупала их не я. Но кто и для чего? И на кого ведь не подумаешь, рискуешь своими мыслями его нечаянно подвести под подозрение. Или же, наоборот, не рассказав какой-то эпизод, становишься виновна перед памятью Милены. И это так смущает, что воображение сразу подсовывает разные варианты развития событий, и мне уже не отличить, где правда, а где выдумка… Луи, скорее, точно все ответит. Он в творчестве абстракционист, а в жизни — реалист. По крайней мере, больше, чем я…

Светлана с умным видом закивала. Она действительно прекрасно понимала, что значит путать все, едва поняв, что от твоих слов многое зависит.

— Ну что же это я все о себе, да о себе, — Эльза Юрьевна подлила Свете чай и посмотрела своим теплым светящимся взглядом. — Как продвигаются ваши хлопоты про украинскую библиотеку? Я много думала про это ваше дело и поняла, что совершенно забыла сказать, насколько ваш поступок благороден…

— Никак не продвигаются, — ответила Света, немного смутившись. Она была ужасно польщена, что Эльза Юрьевна помнит про ее дела, потому врать было совершенно невозможно. Напротив, хотелось выложить мадам Триоле всю правду. Причем, с весьма корыстным интересом: она наверняка придумает какое-то оправдание Светиному решению пойти на попятную, и тогда можно будет его не стыдиться. В двух словах Света рассказала про встречу с Миколой Кулишом и про то, что товарищ Быковец сам отказался от своей библиотеки, признал ошибки и теперь, выходило, нельзя поднимать шум вокруг этого дела, чтобы не привлечь излишнего внимания и не испортить вроде бы как наладившуюся работу товарища Быковца.

«Это как с делом о бродягах-кобзарях!» — подумала Света и едва удержалась, чтобы не сказать это вслух. — «Чтобы не навредить существующему, решено забыть прошлое. Правда, одно дело простить закрытие библиотеки, другое — массовый расстрел», — вспомнив разговор с Еленой, Света снова внутренне содрогнулась.

«Вот! Вот как она это делает! — тут же пронеслось в Светиной голове. — Эльза Юрьевна просто искренне сопереживает и участвует в каждом разговоре, поэтому ей хочется рассказывать о всех своих радостях и невзгодах. Всем хочется!»

— Вы приняли правильно решение, деточка, — после короткого раздумья кивнула мадам Триоле. — Не навреди — принцип мудрейших! Если бы я знала, что товарищ Быковец уже вышел на место новой службы, то и сама отговорила бы вас писать то письмо. Хотя как произведение эпистолярного жанра оно вышло отменным. Вы хорошо пишете!

Света даже забыла на миг, что большую часть письма Эльза Юрьевна тогда написала сама.

— Спасибо! Вы не думайте, письмо не пропадет. У меня в запасе есть другое важное доброе дело, под которое я переделаю текст.

Еще секунда, и Света выложила бы мадам Триоле, что собирается после ареста Морского и Ирины — а их наверняка будут судить за попытку сбежать за границу — писать письмо с прошением смягчить им наказание, учитывая, что Ирина просто хотела навестить мать. Рассказав об этой цели, Света выглядела бы в глазах Эльзы Триоле куда лучше, чем сейчас, когда писательнице кажется, что перед ней просто мечтательница или, того хуже, хвастунья. Да и, в конце концов, в деле будущего освобождения Морского и Ирины совет Эльзы Юрьевны никак не помешал бы…

Почувствовавший неладное Коля вовремя выбежал из кабинета Луи Арагона и практически силой вытащил жену из-под влияния гипнотического взгляда хозяйки квартиры.

— Давай не забывать, зачем пришли! — схватив Свету за плечи и развернув к себе лицом, с нажимом шикнул Николай. — Все подтвердилось. Жестянка с леденцами принадлежит Полю, а Гавриловский раньше не храпел.

— Да-да, — встрепенулась Света. — Мы к вам с не очень добрыми вестями, Эльза Юрьевна. Мы думаем, что убийца Милены — это Поль.

— Что? Это совершеннейшее ложье! Тьфу! Абсолютная ложь! — оговорилась и тут же исправилась мадам Триоле и вдруг довольно громко закричала, дублируя на французском русские слова: — Луи! Мадам Анита! Гавриловский! Скорее все сюда, у нас беда!

Сохранить в тайне озвученную Эльзе Юрьевне проблему не удалось. И если Гавриловский с улицы отчаянного призыва, к счастью, не услышал, то Луи Арагон и мадам Бувье влетели в гостиную буквально в тот же миг.

— Нет, нет и нет! — Эльза Юрьевна металась от одного присутствующего в комнате к другому. — Я отказываюсь верить! Это не может быть один из нас. И уж точно не Поль. Вы видели его глаза? Он не способен на настоящую подлость. Ревность, злость — да, это может быть. Но убийство? Он любит мир, стихи, Маяковского… Он любит жизнь! Такие не убивают…

С улицы вернулась Ирина, которую все это время Поль уговаривал не рассказывать Арагонам, что он, воспользовавшись опьянением Эльзы Юрьевны, принял подарок, о котором потом молчал, хоть знал, как эта книга важна.

— Я объяснила, что скрывать ничего не буду, он обиделся и ушел то ли жаловаться Гавриловскому, то ли помогать ему с машиной. А может, и мешать, потому что по его собственному признанию он не способен завести мотор, так как боится резких звуков!

— Во-о-от! — хором с нажимом произнесли Эльза Юрьевна и Коля, имея в виду прямо противоположные вещи.

— Тот, кто боится громких звуков, не стал бы стрелять! — объяснилась мадам Триоле. — Хотя… — она снова сбилась. — Поль такой ранимый, такой впечатлительный. Возможно, его сбил с толку тот мой рассказ о жившем в доме «Слово» убийце, застрелившем дочь и жену, чтобы спасти их… Зачем? Зачем я тогда стала говорить, что в жизни такой мотив вполне может служить оправданием…