Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

По вечерам и ночью ванька берёт большей частью пьяных седоков и не знает никогда, заплатит пассажир обещанный гривенник или нет. Хорошо, если и вздумал не платить и так просто уйдёт. Иные же господа, особенно, из военных, совсем не любят о деньгах рассуждать, гневаются. Отмерит ваньке кулаком в харю, рявкнет: «Я за тебя, мерзавца, кровь проливаю на фронте, от немца защищаю, а ты с меня ещё денег требуешь, вражина, холуй германский!» А вот который клиент попадается из налётчиков, тот и пулю в лоб бедному ваньке может влупить.

И уйдёт не торопясь. Уже бывало такое. Волноваться убийце не о чем: полиции нет в России уже третий год. Вместо неё новопридуманная милиция из гимназистов и студентов. Толку от мальчишек никакого, милиционеры боятся разбойного люда ещё больше, чем бессловесный ванька.

Но недавно появились совсем другие, грозные милиционеры – из уголовных: карманники, фармазонщики, домушники, медвежатники, грабители и даже душегубы. И берут их на службу, без вопросов – всех берут. Деваться белым революционным властям некуда – прежних полицейских зачислять на службу нельзя, у них поражение в правах. Не чеку же, в самом деле, создавать, как у красных, по борьбе с бандитизмом. И без того в городе работать некому, а охранять порядок – тем более.

Тут появились на тёмных улицах неизвестные доселе фулиганы . Эти – из подрастающих, чаще из безотцовщины или сироты погибших на германском фронте. Молодым шакалам, главное, силой поиграть – рыло прохожему начистить смеха ради, без зубов оставить. Заодно и кошель пощупать. Или барыне какой господскую морду ножичком – крест-накрест, если несговорчива и не желает по-доброму побрякушки отдать. Такие фулиганы многим девкам очень нравятся своей открытой, показной жестокостью, которую деревенские дуры, наехавшие в город, принимают за смелость и молодечество. Но вот чём больше всего неотразим фулиган – тем, что у него всегда в кармане деньга. Даже не считает. Вытащил ворох кредиток, взял сколько там наугад, швырнул на стол или прямо в морду официанту… Такой может хоть каждый день в портерную зазноб своих водить, одаривать, как настоящих барышень: то серёжки, то колечко, дорогое зеркальце или пудреницу с настоящей французской пудрой. А то принесёт платье, бросит на руки девахе своей – дорогое, бархатное, ещё сохраняет колдовской аромат заграничных духов бывшей хозяйки, какой-нибудь барыни или буржуйки.

У «Сибирского Мишки» сиживает и купечество. Теперь многие из них не купцы, а мешочники и спекулянты, но называют себя коммерческим классом. Возят контрабандой продовольствие из деревень и на чёрном рынке зашибают сумасшедшие деньги. Сам мужик в город продовольствие, прежде всего, хлеб, не везёт. Хлеб надо сдавать по твёрдым ценам, их ещё Керенский установил. Но после этих цен на вырученное мало что купишь. В городе дороговизна стала просто беспощадная. И никакие комитеты по дороговизне, созданные ещё Временным правительством, ничего не могут. Цены подскочили до облаков. На всё подряд. На керосин, мануфактуру, посуду, гвозди, топоры, косы, спички, соль, готовую обувь, на материю разную, на кожу – да на всё, даже на селёдку. Меры овса в иной день без досады не купить, поездка на ярмарку выходит дороже выручки. Потому мужик и выжидает хороших цен на хлеб, а пока гноит зерно в ямах, прячет от реквизиторов – от продовольственных отрядов: сначала от «временных», потом от красных, теперь от белых.

Заскакивают к «Сибирскому Мишке» по привычке

чиновники из городского суда и прокуратуры. Опрокинуть рюмку колчаковской монопольки и закусить стерлядкой или вонючим, но очень любимым местными деликатесом – омулем, заквашенным в бочке. Суд и прокуратура совсем рядом, через три дома, за площадью.

Но этот бродяга со стеклянным глазом, причём, чёрным (живой-то глаз оказался серый), с лилово-красными отмороженными ушами, – непонятный. Уши торчат из-под рабочего картуза, но рабочие так картузы не носят. Или он из паровозного депо?

«Нет, – решил половой. – Не рабочий. По сторонам так и зыркает. Определённо, большевик. Шпион, стало быть. Лазутчик. Пластун. Как бы патрульных незаметно кликнуть?..»

Посетитель что-то учуял в молчании полового – слишком внимательно тот рассматривал гостя. И злобно зыркнул на холуя живым горящим глазом.

Малый притворно опустил взгляд. И тут увидел под столом ноги гостя. Старые грязные лапти посетителя были по краям покрыты чёрной коркой. Снег под ними таял, превращаясь в розовую лужицу.

«Господи! Мать честная, ноги-то!.. Как сбил!.. – беззвучно ахнул половой. – Откуда ж ты явился, бродяга? Нет, не большевик. Или он? Вот капитану Зайчеку интересно будет…»

– Так берём что-нибудь, уважаемый? – теперь не нагло, а почти сочувственно спросил половой. – Или не решили? Тогда я попозже подойду («Надо ж все-таки милиционера тихо позвать»).

Но не успел явно-тайный большевик и рта открыть, как из-за спины полового раздался сочный баритон.

– Николай Алексеевич! Родной вы мой! – восклицал усатый, небольшого росточка судейский чиновник в старом вицмундире. Он широко улыбался и протягивал бродяге обе руки.

Тот не шевельнулся. Мрачно сверлил судейского единственным глазом.

Половой отступил на несколько шагов, поглядывая на дверь, и всё не мог решить – бежать за милиционером или дождаться заказа.

– Ужель не узнали? – удивился и даже обиделся чиновник.

Отмороженный злобно продолжал молчать. Усатый чиновник чуть шевельнул в воздухе пальцами, и малый, словно чёрт из табакерки, вмиг оказался рядом.

– Стул, – приказал судейский.

Второй стул тоже явился мгновенно, словно из воздуха.

– Никак не вспоминается? Устали, видно. Издалека, похоже, добирались, – судейский как бы защитил одноглазого от самого себя. – Сергеев, судебный следователь. Мы же вместе учились, Николай Алексеевич. Не могу не узнать однокорытника Соколова и пройти мимо! Или… ошибаюсь? Тогда прошу великодушно простить за беспокойство, – и он отступил на шаг.

– Узнать я вас узнал… – резким и скрипучим фальцетом выговорил одноглазый. – Только что не сразу, Иван Александрович, не обессудьте. Тут про себя забудешь, кто есть…

– Откуда же вы? – спросил Сергеев, присаживаясь. – Каким счастливым светом?

– Из самой Пензы. Счастливым пешедралом.

Сергеев даже привстал от изумления. Снова сел, бросил короткий взгляд под стол, тоже увидел окровавленные лапти, поразился. Вздохнул и покачал головой.

– Из самой Пензы? Неужели? И пешком?..

– Я же ясно сказал: пешедралом! – раздражённо повторил одноглазый. – Ногами – вот этими!

– И уши…

– А что уши? – спросил одноглазый, прикоснулся к правому и поморщился. – Отморозил, конечно, – криво усмехнулся он. – Ничего! Болят… значит, не отвалятся.