Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– В самый раз! – заверил Сергеев. – Одну под щи очень хорошо и полезно. А там по обстоятельствам.

Соколов снова вздохнул и снова взял чарку.

– Так за что же, Иван Александрович? – нормальным и даже приветливым голосом спросил он.

– За встречу нашу, столь неожиданную, как и замечательную!

– Да, – согласился Соколов. – Бесспорно, счастливую… Сам Создатель привёл вас сюда ко мне на выручку.

– Зачем же так! – запротестовал Сергеев. – Счастливое стечение. В нужное время в нужном месте. Всегда радостна встреча старых однокурсников. Ведь студенческое братство – оно всемирно, прекрасно. Оно вечно! – и он спел добрым уютным басом:

Gaudeamus igitur

Juvenus dum sumus! 26

– Нет! – резко прервал его Соколов.

Лицо его перекосилось, голова затряслась, он неожиданно выгнулся назад, и Сергеев привстал в ужасе: «Так у него падучая!»

Но обошлось – Соколов тут же обмяк, расслабился и тихо произнес:

– Простите, Иван Александрович… Лихорадка не отпускает… С вашего позволения, – голос его окреп, – предлагаю, прежде всего, выпить за наше избавление от большевистского ада!

Сергеев с готовностью закивал и поднял чарку.

– За полное избавление! – подхватил он.

– Но это станет возможным, только тогда, когда мы все, русские люди, поймём и осознаем свою вину перед династией российской… перед святой памяти мучеником Государем Николаем Александровичем!

Сергеев, уже поднёсший чарку ко рту, отвёл её в сторону.

– Почему мучеником? – удивлённым шёпотом спросил он.

– Потому… потому… – пытался выговорить Соколов. Он крепко, всей ладонью сжимал чарку за ножку, и водка тряслась и переливалась через край в тарелку со щами.

«Да хоть бы ты выпил, – с досадой подумал Сергеев. – Угомонился бы со своим бредом… Вот грохнется сейчас в припадке – что с ним делать?»

Он вспомнил, что в университете у Соколова была стойкая репутация полубезумца. Не было у него друзей, не было и женщин.

– Я потому так заявляю, – овладел собой Соколов, – что у меня иные, совершенно иные сведения о Государе императоре.

– И какие же? – осторожно спросил Сергеев.

– Расстрелян Государь. Вместе со всем своим семейством, – тихо проговорил Соколов.

– Однако… – покачал головой Сергеев. – Ведь вы здесь, кажется, не были последние полгода и многого не знаете.

– Не был, – подтвердил Соколов. – Да… совсем не был. Но я…

– Николай Алексеевич! – смело перебил его Сергеев. – Что это мы, ей-Богу, как большевики с эсерами на митинге! Давайте приступим, наконец, к главному. А потом и к «слушанию дела». Поговорим подробнее. Мне очень интересно ваше мнение.

– А мне – ваше! – неожиданно скривил улыбку Соколов, чокнулся с однокурсником, одним длинным глотком осушил чарку, съел несколько ложек щей и застыл.

– Да! – вдруг произнес он, словно во сне. – Именно так, а не иначе…

– Что такое? – встрепенулся Сергеев. – Нехорошо?

Соколов прижмурил зрячий глаз и усмехнулся.

– Нет-нет, напротив, Иван Александрович. Мне-то как раз хорошо стало. Физически. Да и душевно. Просто мысль пришла в голову одна, неожиданная… Давайте-ка ещё по одной!

Щи доели в молчании. Соколов слегка опьянел, но при этом живой глаз его оставался чистым и ясным, а стеклянный покрылся пьяной мутью.

– Поверите ли… – заговорил он и потянулся к стерляди.

Но Сергеев его остановил.

– Я бы рекомендовал сейчас сначала кашки, чтобы все щели в желудке замазать. А там и стерлядок. И омуль ещё. А то давайте гуся потребуем!

– Гуся? Настоящего? Жареного? – недоверчиво уставился на него Соколов.

– Гуся, целиком всего!

– Я и забыл уже, что в нашей жизни может существовать такая категория – жареный гусь! Тоже легенда… на ногах… на лапах… лапчатых.

– Не против?

– Нет, но, в самом деле, вы правы: каша, а потом уже остальное.

– Ещё чарку? – предложил Сергеев.

Выпив, Соколов с удовольствием погрузил ложку в миску с гурьевской кашей.

– Да… – чавкал он. – Сейчас мне уже самому не верится, что два месяца из Пензы шёл.… И всё пешком, и всё ночами.

Сергеев покачал головой.

– Какой ужас! И как только вы все это вынесли?

– Сам не знаю, – признался следователь Соколов. – И не знаю, что дальше.

– Все устроится, я уверен.

Соколов кивнул, отложил ложку и усмехнулся.

– Знали бы вы, коллега, что за казус со мной случился в Растегаеве! Не поверите.

– Ну и? – склонился к нему Сергеев.

– Шёл я ночами, понятно, – заговорил Соколов. – И к утру под Растегаевым наткнулся на сеновал – большой, крепкий, сено свежевысушенное. Тут ещё… тут ещё…

Он уставился на блюдо со стерлядью, выложенной спиралью, рядом возвышался белужий бок, копчённый на можжевеловых ветках. Взял нож, отхватил жирный кусок белуги и жадно сжевал.

– Ещё был у меня за пазухой ломоть хлеба. В одной деревне Христа ради подали. Дело уже к середине ноября. На мне старый, очень вонючий и очень тёплый зипунишко. Лапти новенькие – тоже ради Христа. Ещё по одной?

– Не повредит? – на всякий случай спросил Сергеев.

– Вам? Нисколько! – усмехнулся Соколов. – Я же вас насквозь вижу и всегда видел – с самого начала, ещё с первого курса. И прекрасно знаю, кто вы есть, кем были и кем будете… Ещё десять таких чарок – и даже они вам не повредят.

Сергеев слегка поморщился. Вот как – с первого курса и «насквозь». Но чарки наполнил и чокнулся.

– Зарылся я в сено. А оно тёплое! Как в тёплой ванне лежу, такое блаженство, – он ухватил на вилку сразу два куска маринованной стерляди. – Хозяин, видно, лодырь несусветный – тогда мне подумалось. Сено не досушил, оно и подгорало, отсюда такое тепло. И, знаете ли, разлёгся я, как падишах на подушках, и проспал рассвет. А с рассветом хозяин меня и выковырял вилами…

Он бросил короткий взгляд на Сергеева. Тот слушал с чрезвычайным вниманием.

– Знали бы вы, коллега, кем он оказался – хозяин.

– И кто же? – спросил Сергеев, предчувствуя неожиданность.

– Вепрев Тимофей Иванов.

Следователь Сергеев выпучил глаза.

– Неужели? Тот самый?

– Именно. Душегуб. Знаменитая «жертва царского режима», как назвал его гражданин-товарищ Керенский в бытность свою министром-председателем.

– Тогда Керенский был только министром юстиции, – машинально уточнил Сергеев. – А как же потом?

– А дальше…

Это было очень громкое дело, от которого вздрогнула в своё время не только Сибирь, но и Россия. Крестьянин села Растегаево Пермской губернии совершил преступление, подобные которым изредка случались и раньше в сибирской глуши, да и не только в ней. О них судачили крестьяне, иногда преступника преследовала судебная власть и доводила его до каторги. Но чаще слухи не расходились вширь, власть ими не интересовалась, особенно, если подобные дела проходили мимо газет. Церковь от таких событий обычно держалась в стороне, и потому преступления, за которые самым гуманным наказанием могла быть публичная смертная казнь с колесованием, считались в сибирской глуши хоть и неприятным, но вполне возможным и даже естественным явлением. Как гром с дождём. Но, попав в газеты, оно взорвало сознание читающей публики.