Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– И где у него была городская квартира? Он один там жил или вы всей семьёй? – спросил Соколов.

– Нет, ничего такого, чтоб квартира в городском доме или дом отдельный, не было. Крышу над головой дали. Муж мой жил в казарме, где и другие. Но у Паши была своя отдельная комнатка, где он всякие документы писал. Я в городе его навещала и иногда оставалась в той комнатке. В последний раз я приехала к мужу в первых числах июля…

– Точнее не скажешь? – спросил Соколов.

Мария подумала.

– Время я рассчитываю вот так: 22 июля я бываю именинницей. После моих именин, на четвёртый день, меня арестовали и увезли в город. Так… А до ареста после моего возвращения из Екатеринбурга я прожила дома три недели. К мужу явилась по его сообщению, он по телефону звонил в местный совет депутатов, и мне передали, что он зовёт. Ехать не на чем было. Потому я вместе с Марией Столовой пошли в Екатеринбург пешком, от нас туда сорок пять вёрст. Вышли мы с ней из дому в два часа ночи и в час дня пришли в город.

Она остановилась, всхлипнула.

– Никола, дай-ка мне ещё попить, – тихо попросила она. Допила воду и продолжила спокойно. – Ну, стало быть, пришли мы в город… Я – в казарму, а мужа нет. Пока его ждала, смотрю: что-то мало охраны. Спрашиваю: «Почему постов-то мало занято, где Государь у вас?» На что Иван Старков отвечал: «Увезли». Ну, куда увезли, я спрашивать не стала. Тут же в команде говорят, что теперь охранников будут на фронт отправлять. Потом пришёл муж. Когда мы наедине остались, Павел объяснил мне, что несколько дней тому Царь, Царица, Наследник, все княжны великие, слуги – всего двенадцать человек – убиты. Я так и ахнула. А Павел – сам не свой, лица на нём нет, почернел, худющий стал. Все кости наружу, и глаза ввалились, красные. Сказал, что с того дня ни спать, ни есть не может. Уже дома Паша сказал мне, как ему было велено разбудить Государя и остальных. Они умылись, оделись и были сведены в нижний этаж. Там чекисты бумагу им зачитали, дескать, революция погибает, потому погибнуть должны и вы…

– Сколько их было? Тех, кто стрелял, – спросил Соколов.

– Говорил, что двенадцать, кажется, человек, и все не русские. Куда увезли убитых, ничего не объяснял. С того дня Паша сильно изменился. Стал непослушный, никого не признавал. Свою семью перестал жалеть. А как чехи и казаки взяли Екатеринбург, то большинство рабочих нашего завода ушли с Красной армией, а иные разбежались.

– Кто остался? Кто их тех охранников здесь?

– То мне неведомо, – с вызовом заявила Медведева, и на её лице легко можно было прочесть: знала бы, всё равно не сказала. – Оне мне не докладывали. Вот всё. Больше ничего не знаю.

– Хорошо, – согласился Соколов. – Тогда слушай меня внимательно.

Он зачитал ей протокол.

– Согласна? Всё правильно?

– Да вроде всё. Так, вроде бы, и говорила. Если не припишешь другого.

– Тогда, если доверяешь, господин Степных за тебя распишется, что всё правильно, ничего не перепутано. Так для закона нужно.

Когда Степных изобразил витиеватую, как у большого начальника, подпись, Медведева встала.

– Могу идти теперь?

– Да, вы свободны, Мария Даниловна, – сказал Соколов. – Будьте здоровы.

У двери она остановилась:

– Так правду ты сказал, барин, что корову у меня не сведут?

Соколов ничего не сказал, ей поспешно ответил Степных:

– Идти, Маня, иди, – сказал он, отводя взгляд в сторону. – Ты свободна, а там видно будет.

– Вона как! – с горечью произнесла Медведева. – Кому ж там будет видно? Вот так верить вам… – она торопливо перекрестилась. – Прости вас Господь.

Соколов аккуратно подшил протокол к делу.

– Что скажете, коллега? – рассеянно спросил он.

Степных пожал плечами.

– Да так как-то всё… Жалко вдову. Без вины, а за мужа отвечает, наказание несёт.

– Что? – прищурился Соколов. – Что вы такое говорите, господин филёр?

И неожиданно взорвался:

– Жалко ? Родственницу убийцы? Что же муж её не пожалел? Не соображал, что творит? «Жалко»… – остывая, проворчал он. – В нашем деле такого понятия, как жалость, нет и быть не должно! Ты вот скажи: как изображали богиню правосудия Фемиду древние?

– Не могу знать-с! – вскочил Степных, вытягиваясь.

– В руках она держит весы – отмерять каждому его судьбу. А на глазах – повязка. Что сия повязка значит?

– Не могу-с…

– А ещё в Департаменте полиции служил… – упрекнул Соколов. – Сие значит, что у Фемиды, то есть, у правосудия, нет предпочтений и нет любимцев. Она изначально ни на кого не смотрит, ко всем одинакова, как того и закон требует.

– И для царя одинакова? – простодушно поинтересовался Степных.

– Ишь, что ему надо – «для царя»! – мрачно усмехнулся следователь. – Царь только перед Богом ответ держит. Или забыл?

– Никак нет!

– Тогда зачем спрашиваешь?

– Понял вас, господин следователь!

– Понял он… – буркнул Соколов. – Какое счастье!

– Так точно-с, господин следователь!

– Николая Алексеевич, – хмуро поправил Соколов.

– Николай Алексе… – договорить Степных не успел.

Раздался металлический удар, вагон качнулся – мигнула «молния» под потолком, шевельнулись черные тени по углам салона.

– Что такое? – насторожился Соколов.

– Вагон цепляют к поезду.

– Электричество от пульмана отключил? И телефон?

– Так точно-с: электричество отключил, а телефон ещё нет.

– Как бы нас сейчас в Пермь не увезли, – озабоченно сказал Соколов. – Ну как можно – цеплять следственный вагон к паровозу без предупреждения!.. Ведь у нас, вроде бы, ещё есть допрос?

– Один, Николай Алексеевич. Агафонова Капитолина – сестра охранника Якимова.

– Сюда её. И скажите машинисту или Чечеку, чтоб подождали.

Степных убежал, а Соколов сидел за столом и не могу почему-то встать. Он с вдруг обнаружил, что его колотит мелкая, какая-то муравьиная дрожь. «Да что это я? Будто на первый в жизни осмотр трупа собрался… А ведь всего только допрос провёл. Не простой, правда, допрос… Таких ещё не было. И не будет никогда».

За окном паровоз дал короткий гудок, вагон ещё раз дрогнул и замер. Со свистом зашипели пневматические тормоза. Тотчас же появился Степных с миловидной женщиной лет двадцати пяти – в скромной шубейке, бледной, с нескрываемым испугом в больших синих глазах.

Исполнив процессуальные формальности, Соколов задал всё тот же рутинный вопрос:

– Скажите мне, Капитолина… Как вас по батюшке?

– Александровна, – робко произнесла женщина непослушными губами.

– Грамотная, как полагаю?

– Грамотная.

– Да не робейте вы так, не надо дрожать. Вам ничего не грозит… если будете говорить правду. А если путать нас будете, скрывать что-либо – закон накажет. На полную меру.

– Неправду… – откашлялась Агафонова. – Я неправду никогда не говорю. И никому.