Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Клещев, Дерябин и Лесников, – сказал Степных. – Всё с их слов.

– Что после убийства было?

– Анатолий сказал: одни замывали кровь на полу, другие уносили покойников.

– Куда?

– Про то не говорил. Думаю, и не знал… Вот всё, кажись.

– Подумай, может, ещё что вспомнишь.

Агафонова послушно наморщила лоб, часто замигала, теребя в руках платок.

– Ещё … – нерешительно произнесла она. – Ещё говорил, что в подушках охранники нашли брильянты, целую кучу. Больше ничего не знаю.

– Зачитайте и пусть подпишет, – приказал Соколов, передавая помощнику протокол допроса. – Я на минутку выйду, проветриться.

Он спустился по вагонной лестнице и огляделся. Повеял слабый ветерок, Соколов принюхался – в воздухе запахло речным льдом. Значит, где-то недалеко разыгрался буран и, судя по направлению ветра, скоро будет здесь. Но небо пока было совершенно чистое, и в нём дрожали огромные звёзды, переливаясь по краям радужными контурами.

Тяжело, словно огромное животное у водопоя, вздохнул паровоз. Соколов подошёл к машинисту и поздоровался.

– Когда сигнал трогать, гражданин следователь? – спросил машинист.

– Скоро. Подожди малость, – ответил Соколов.

– Чехи ругаться будут.

– Ничего, я им отвечу.

И вернулся в вагон, где Агафонова как раз подписывала протокол.

– Больше я не нужна? – спросила она, вставая.

– Да, Капа, ты свободна, иди, – сказал Степных. – Если у господина следователя больше нет вопросов.

Соколов качнул головой: нет.

– Так я пойду?

– Иди, иди.

Однако Агафонова не двинулась с места.

– Чего стоишь? – спросил Степных.

– Я… я… – запинаясь, начала Агафонова. – Тоже хочу спросить господина следователя… Можно?

– Ещё что? – удивился Соколов. – Ну, ладно, спрашивай.

– Анатолий… – умоляюще произнесла Агафонова. – Где он? У вас?

– Не у нас, но под арестом, – ответил Соколов.

– Так вы его выпустите? Он же не виноват совсем. Не стрелял, не мучил… Именем Спасителя нашего Господа Иисуса Христа молю: отпустите брата на волю, господин следователь. Нет на нем вины, нет крови. Не убивал он.

– Быстро такие дела не делаются, – со вздохом изобразил сочувствие Соколов. – Даже если он изначально не виноват и не подозревается. Напомни-ка ещё раз фамилию брата.

– Якимов, Анатолий.

– Если Якимов Анатолий ни в чем не виноват, выпустим. Николай Алексеевич, ступайте к машинисту, пусть отправляется.

Когда за окном медленно поползли назад вокзальные, а потом стрелочные фонари, внутри которых огни сальных свечей бросали в темноту дрожащий рубиновый свет, Соколов спросил:

– В самом деле, где этот Якимов сейчас?

– В тюрьме.

– Вернёмся, отправьте его к Зайчеку, – приказал Соколов. – Может, ещё что-нибудь выжмет из этого большевистского прихвостня. Только проследите, что там получится.

– Так точно, понял: к Зайчеку, – подавил удивление Степных.

Поезд разгонялся, вагон качался из стороны в сторону на разболтанных рельсах, словно рыбачья лодка в бурном море. Когда город остался позади, Соколов сказал:

– Ну что же, день не совсем пустым был. Закусим?

– Как прикажете! – повеселел Степных.

– Прикажу.

В одно мгновение на столе оказались миски с холодной, мелко порезанной свининой, плошки с солёными огурцами и маринованными грибами, кастрюля с пельменями – тёплая, укутанная в телогрейку.

Отлучившись в тамбур, Степных принёс с холода штоф.

– Самогонка? – поморщился Соколов.

– Чистейшая, сибирская, – заявил Степных. – Лучше любой монопольки. Кумышка 37.

– Незаконно. Я должен вас арестовать и сдать Зайчеку. Тотчас же, – заявил Соколов.

– Извольте, нет возражений, – весело согласился Степных. – Но, ежели прикажете, сначала закусим. А после того вещественное доказательство исчезнет, и вам, Николай Алексеевич, арестовать меня будет трудно.

– Что да, то да… – словно нехотя согласился Соколов, беря чарку с загустевшей от мороза самогонкой и разглядывая её на свет. – Где же добыли такую?

– По очень большому знакомству. Повезло, в одной староверческой деревне.

– Так они же совершенно не пьют! – удивился Соколов и даже отставил рюмку.

– Некоторые пьют. И гонят, – ответил Степных. – Правда, очень мало. А есть такие, что и курят, из богатых – купцы, промышленники. И не папиросы какие-нибудь, а сигары – кубинские, бразильские. После Манифеста 17 октября, как знаете, видно, раскольникам большие послабления сделаны, многие ушли в фабриканты, торговцы. И такими большими деньгами ворочают – покруче наших евреев или иностранцев будут. И от своих вековых обычаев уже себе сами послабления делают. Не в косоворотках же и сапогах век ходить. Фраки освоили, сюртуки, по заграницам ездят, по театрам ходят. Сами театры содержат в Москве и Петрограде.

– Сейчас уже не содержат, наверное, – заметил Соколов.

– Да, всё перевернулось.

– Удивительные люди, – сказал следователь. – Некоторых я знал.

– Удивительные! – подхватил Степных. – Настоящие русские: до работы жадные, как пьяница до водки. А верно, что они большевикам деньги на революцию давали?

– Давали, меценаты раскольные! – едко усмехнулся Соколов. – И много.

– Сейчас, небось, жалеют.

– Как не жалеть? Им в большевицком раю место не предусмотрено, там частный собственник, дельный промышленник или купец объявлен врагом человечества.

– Так как же они, большевики жить-то будут? – удивился Степных. – С чего кормиться народу, ежели справных хозяйственников не станет? Кто людям работу даст?

– Вы так беспокоитесь за большевиков? – прищурил стеклянный глаз Соколов.

– С чего мне о них беспокоиться, – смутился Степных. – За людей я беспокоюсь, за Россию.

– Вот за Россию и выпьем. Чтоб не большевики, а староверы ею управляли, как сами живут.

– С Богом! – поспешил согласиться с начальством Степных.

Закусив грибками, Соколов отметил с одобрением:

– А хороша раскольничья! Вот уж придумали – из кумыса водку. Давайте-ка ещё одну за ваших друзей-кержаков! 38

После третьей рюмки Соколов произнес задумчиво:

– Нет ли у вас ощущения, Николай Алексеевич, что дело разворачивается… Не то что не простое, а… – он замолчал.

– Дело страшное, – подтвердил Степных. – Уж чего за службу насмотрелся, всякого пережить пришлось. А даже от такого простого допроса, как с Агафоновой, всё внутри так и трясётся.

– Признаться, я от вас недалеко ушёл… Когда будем в Перми?

– Часов в восемь утра.

– Тогда кончаем разговоры и спать! – приказал Соколов. – Чувствую, завтра нас куда большие страсти ожидают.

– И не говорите, Николай Алексеевич…

Т. К. Ящик