Валерий Введенский - Убийца из прошлого

— И ты! За что ты меня предал?

— За то, что Люську застрелили. Хаживал я к ней. Хорошая была баба. А вы ни за что ни про что…

— От ненужного свидетеля он избавлялся, — пояснил околоточному Крутилин.

Треплов внимательно выслушал доклад Крутилина, прочел показания Добыгина.

— Я подписал их вынужденно, под дулом револьвера, — заявил полковник, когда обер-полицмейстер отложил бумагу в сторону. — Мне угрожали, грозились убить.

— А Иван Дмитриевич утверждает, что вы сами стреляли.

— В призраков!

— В призраков? Неужто в Бога не веруете?

— Позвольте, ваше высокопревосходительство, позвольте, ничего подобного я не говорил…

— Если бы верили в Бога, призраков бы не испугались. А испугались их, потому что совесть ваша нечиста. Выбирайте: увольнение по прошению из-за состояния здоровья или следствие и суд.

— Должен подумать.

— Камера сыскной полиции для этого подойдет?

— Вы не посмеете.

— Еще как посмею.

— И если выберу суд, ваша голова полетит вслед за моей.

— И пускай. Меня-то отправят доживать в Сенат, а вас куда подальше. А на каторгах, Добыгин, полицейских не жалуют. Еще подумать желаете? Или согласны на увольнение?

Полковник кивнул.

— И не вздумайте жаловаться. Покровителям своим сошлитесь на проблемы со здоровьем. Иначе придется доложить Государю правду.

— Слушаюсь.

— Пшел вон.

Полковник посмотрел на Крутилина и обер-полицмейстера, обвел взглядом кабинет, который так мечтал когда-то занять… На глаза навернулись слезы.

— Честь имею. — Он щелкнул каблуками.

— Сомневаюсь, — процедил Треплов.

Когда Добыгин вышел, обер-полицмейстер встал, подошел к Ивану Дмитриевичу и обнял:

— Благодарю за службу. Спасли сегодня столицу. Если такое чудовище стало бы полицмейстером… Чем-то недоволен?

— Тем, что больно легко он отделался. С таких как с гуся вода. Отряхнется и по новой. Уверен, Государь не стал бы наказывать вас за него.

— Конечно, не стал бы. Только вот суд для нас нежелателен. Во-первых, сор из избы выносить нельзя, во-вторых, полицейских и так не жалуют, в-третьих, а вдруг Добыгина оправдают? Попадется какой-нибудь Тарусов, запудрит мозги присяжным, мол, пристав опасного преступника обезвредил. А то, что бабу при этом пристрелил, так сама виновата, зачем Кислому помогала? И тогда Добыгин из подонка превратится в героя. И вернется сюда на белом коне. Пусть лучше свои деньки в имении доживает.

Чтобы больше не возвращаться к Добыгину (он того не стоит), кратко о его судьбе: полковник сперва беспробудно пил, потом впал в другую крайность — стал трезвенником, обратился к Богу, ездил по монастырям, денно и нощно молился. Очень надеялся, что отмеренный Выговским срок «двадцать лет, три месяца и пять дней» назван был с потолка. Но умер точь-в-точь, как было предсказано. Сумел ли вымолить прощение? Кто знает…

От обер-полицмейстера Крутилин помчался к Тарусову обрадовать его тем, что Выговский «воскрес».

— Почему вы скрыли сие от меня? — возмутился Дмитрий Данилович.

— Сперва из-за опасений за жизнь Антона Семеновича. Кислый-то на свободе бегал, вдруг еще бы одно покушение предпринял? Ну а потом…

Крутилин рассказал про разоблачение Добыгина.

— Значит, Антон Семенович не просто жив, но и здоров? — обрадовался князь. — Отлично, я без него зашиваюсь.

Иван Дмитриевич посмотрел на бутылку коньяка, за уничтожением которой застал присяжного поверенного, и покачал головой:

— Вижу, как зашиваетесь. Опять начали злоупотреблять…

— Из-за Александры. Не встает с кровати. Ни со мной, ни с детьми не разговаривает. Выпьет лекарство, свернется клубочком и плачет. Не ест ничего…

— Что за лекарство?

— Душеутоляющее. Лауданум.

— Это наркотика́!

— Ну да, успокаивает нервы, снимает душевную боль.

— Наркотика́ хуже водки. Зависимость возникает крайне быстро, а избавиться от нее почти невозможно. Больные мать родную готовы продать за склянку.

— Так ведь доктор прописал.

— Прыжов?

— Нет, если помните, он сам тогда находился в больнице. Позвал какого-то местного.

— Гоните его в шею! И призовите Алексея.

— Хорошо, непременно. Выпьете со мной?

Иван Дмитриевич был не прочь, после напряжения последних дней хотелось расслабиться. Однако потакать чужой слабости не стал, иначе того и гляди князь сопьется:

— Не буду. И вам не советую. Садитесь-ка за работу. — Крутилин кивнул на стол, заваленный делами. — И на Выговского сильно не рассчитывайте. Ради сегодняшнего разоблачения он превозмог боль. Но когда увели Добыгина, упал в обморок. Прыжов говорит, Выговскому выхаживаться месяца два, не меньше.

— В какой он больнице? Завтра же навещу.

— В лечебнице ее сиятельства графини Волобуевой.

Четверг, 10 декабря 1870 года,

Санкт-Петербург

Сергей Осипович лишь усмехнулся, получив очередной конверт. Чего, собственно, Гуравицкий добивается? Зачем шлет эти главы? Ксения сказала, что давно его забыла. Забыла и прокляла.

Но можно ли ей верить? Сергей Осипович считал, что да. Конечно, судьба Ксении сложилась несчастливо, но она несет свой крест с достоинством, как и положено раскаявшейся грешнице. А вдруг нет? Вдруг все-таки нет? И эти главы — часть их совместного с Гуравицким плана? Чего они добиваются? А вот чего! Чтобы Сергей Осипович сошел с ума от страха в ожидании того, что Гуравицкий однажды заявится к нему и проткнет шпагой, ведь он посмел нарушить данное ему слово.

Где Гуравицкий пропадал столько лет? Почему вдруг вернулся? Почему не боится, что Шелагуров выдаст его властям? Зачем ему Ксения? Зачем он ей?

Впрочем, последний вопрос — самый глупый. Старые дрожжи коварны, прежние чувства вспыхивают вновь мгновенно.

Неужели Ксения обманывает его, неужели она заодно с Гуравицким?

Сергей Осипович вскрыл конверт, открыл нужную страницу.

Утром в понедельник на прием к Кобылину явился известный всему Петербургу гешефтмахер Кренцель. Однако, несмотря на род занятий, ничего дурного про него Дмитрий Иванович не слышал — все утверждали, что хоть и жид, но на редкость порядочный.

— Что у вас случилось?

— Не у меня, Дмитрий Иванович, у вас. У вас случилась слава. Про вас взахлеб пишут газеты, а что имеете на карман? Пшик. Это не есть gut [108] Хорошо (нем.) . . Славой надо воспользоваться. Причем немедленно. Она так скоротечна. Вчера была, завтра испарилась.