Владимир Апаликов - И Аз воздам

— Только прошу вас, не уезжайте без меня, я только попрощаюсь и поеду с вами, — сказал вдогонку граф.

— Как это попрощаюсь? — Шаховская тоже вышла из своей комнаты. — Как это вы уезжаете? А Мария? Да и мы не поговорили ещё толком. Я не могу так отпустить вас.

— А я не могу остаться, весьма сожалею, — Вартбург действительно выглядел очень огорчённым. — Дела не терпят отлагания… э-э-э, отлагательства. Я должен иметь отъезд прямо сейчас. Немедленно. Я всё объяснил Марии, она знает и не сердится на меня. Ведь так, дорогая? Вы же не сердитесь?

— Как я могу сердиться на вас, милый Альберт? — отозвалась она. — Да и что толку сердиться? Я знаю, без важной причины вы не оставили бы меня.

— Ах, как жаль! — сказала Александра Александровна, — я с удовольствием ещё попировала бы с вами, мы так хорошо беседовали. Прощайте же, но знайте: во мне вы всегда найдёте друга. Однако не буду более мешать — вам, наверное, нужно договориться о дальнейшем.

Граф поцеловал ей руку, рассыпаясь в признательности. Она улыбнулась в ответ, вернулась в комнату. Альберт приобнял Марию:

— Самый лучший выход, Мари, поехать сейчас со мной. Я завезу вас в Германию, а сам выеду в Англию. Таков есть мой маршрут. Вояж займёт, я думаю, около двух недель. Что вы будете делать здесь, в неустроенной стране всё это время? Как вы будете жить?

— Вы оставите меня без денег? — улыбнулась Мария.

— Зачем вы всё шутите? Причём здесь деньги? В Москве работает филиал Немецкого банка, вы не будете иметь материальных затруднений.

— Простите мне действительно неудачную шутку. Вы же не сердитесь? Нет? Нет?

— Я не сержусь, на вас нельзя сердиться. Но я сейчас говорю исключительно серьёзно. Даже на примере этого э-э-э… шибанутого соседа можно легко составить мнение о нравах, которые есть царить здесь.

— Да, нравы здесь действительно далеки от нормальных, — чуть улыбнулась Мария, — и страна действительно не устроена. Но она — моя. Да и моя тётушка здесь, без неё я не поеду. Вы не волнуйтесь, мы быстро закончим в Москве необходимые дела, и вы встретите нас в Германии.

— Я буду сердечно нетерпеливо ждать этого дня. Прощайте же, meine Liebe! — граф поцеловал Марию, обернулся к вышедшему в коридор Владимиру. — Я готов, можно ехать.

— Да, нам действительно надо ехать, — сказал Игнатьев. — Уже очень поздно.

— Поздно уж менять-то. Поздно, поздно, пропали мы, — Глафира привычно стелила постель, но руки её двигались сами по себе, безжизненный взгляд был уставлен в одну точку на потолке, говорила она на одной ноте, безо всякого выражения, точно человек, готовящийся к невозвратному уходу и очень того не желающий.

— Ты не каркай поперёд батьки, — нехотя отозвался супруг. — Погоди пропадать, поживём ещё.

Вилор утопал в роскошном кожаном кресле, в котором когда-то любил сиживать профессор истории. Одолевала мучительная дума.

Напугал его приезжий щёголь. Здорово напугал. Хотя и руки жал, чуть не обнимая, и благодарил с придыханием за проявленные пролетарскую сознательность и революционную бдительность. Но Евсеева всеми этими завесами трудно было обмануть — таких говорунов на своём веку он видел-перевидел, а потому его отнюдь не ввели в заблуждение подобные знаки внимания.

Гораздо большее значение Вилор придал как бы вскользь брошенным словам о том, что приезжая дама и её муж, хоть и графы, но представляют собой огромную ценность для Республики. И не дай Бог, если какая-нибудь сволочь — тут гость значительно глянул поочерёдно на Вилора и Глафиру — каким-либо образом причинит им вред. Или своим действием, равно как и бездействием, допустит, чтобы таковой вред был им нанесён.

И при этом улыбнулся ещё. Ласково так.

Только от той улыбки у Вилора, словно холодный ужик прополз за ворот. Наблюдал он, случалось не раз, как такие же молодцы, так же вот скалясь, сдирали с людей кожу. И много ещё чего делали, опять же улыбаясь. Поёжился Вилор, вспоминая.

Но был тут и плюс. Заключался он в обрисовавшейся определённости. У Евсеева теперь оставалась одна задача: хранить и беречь соседок своих, как зеницу ока. Вычислив данную мысль, Вилор немного отошёл от уныния. Оставалось решить, как быть с заказом — чёрт его попутал связаться с Васей, с бандюганом пробитым.

— Ничего не поздно, — стараясь быть уверенным, сказал он. — Завтра с утра поедешь к своему Васе, скажешь, что уехала буржуйка эта, укатила в свою загнивающую заграницу. И тётку, мол, с собой захватила. Нечем Васе тут поживиться.

— Не поверит он. А и поверит — скажет, что ж вы, сволочи людей тревожите? Он уж, небось, и шайку сколотил на дело идти. Пропали мы, пропали, — Глафира говорила всё так же монотонно, разобрала готовую уже постель, принялась стелить заново.

— А всё ты корова! — Вилор возвысил голос, ненавидяще глядя на мощные тылы супруги, — связалась с отщепенцами трудового класса, а мне теперь отдуваться.

— Да етит же ж твою мать! — до дикости несправедливое обвинение вывело Глафиру из транса, она опустилась на кровать, голос же её поднялся до истерических высот. — Да не я ли тебя, долбо. а, предупреждала: не связывайся с Васей, не связывайся, паразит! А теперь я же и виноватая осталась! А? Я виноватая?

— Ну не я же, — рассудительно ответствовал супруг, истерика жены его, похоже, ничуть не тронула. Подождал ответа ошарашенной Глафиры, не дождался. — Ты виновата, тебе и исправлять. Так ему и скажи: срулили, мол, обе с концами. Если он залупится, сунешь ему денег. Ну, вроде как возмещение за понесённые хлопоты и моральные страдания. Я тебе тыщу выделю. Только ты не сразу ему все отдавай, начни с пятихатки, уступай постепенно. Будет кочевряжиться, дай ему. Как-нибудь фигуристо, с присвистом, с притопом дай.

— Чего дай? — не поняла Глафира.

— Того самого, — скривился Вилор. — Ты из себя голубицу-то беспорочную не строй. В новинку как будто кувыркаться с ним.

Глафира открыла было рот, хотела возразить. Да что уж теперь-то…

— Уж расстарайся за ради такого случая, — съязвил супруг, — когда смертушка вон в окошко подмигивает.

И так он убедительно это сказал, что Глафира невольно повернула голову к окну. Никого не увидела, конечно.

— Всё на этом, — веско сказал Вилор, — постановляю: митинг считать законченным. Давно уже спать надо.

Спать. Надо спать. Очень, очень поздно. Надо спать. Завтра много дел. Очень, очень много дел. Надо спать. Очень поздно.

Мысли Марии вяло брели по кругу, желанный сон никак не хотел приходить, заблудившись в нахлынувших за последние дни впечатлениях. Она перебирала их, пребывая в вязком полусне. Ей стали известны трое из четверых. Узнать, где затаился четвёртый — лишь вопрос времени и только. Она в этом не сомневалась, твёрдо была уверена.