Ирина Потанина - Смерть у стеклянной струи

Первым признался в преступлениях Панковский. Стал причитать, мол, Алька ни при чем, а это он все сам организовал. Она, мол, дурочка, и он ее использовал на случай, если его заметят и будет обыск. Отдал награбленное ей, сказав, что это его приз за победу в игре, и его нужно пока спрятать. Кто ж знал, что дурочка встретит старого прохвоста дядю Кашу, и тот любезно согласится принять подарок стоимостью, как вся его жизнь и даже больше…

— О том, что вы ни в грош не ставите человеческую жизнь, мы знаем, — с апломбом перебил Петров. Панковский сделал вид, что удивился, но тут заговорила Алевтина.

— Зачем сердиться? — с улыбкой спросила она. — Это игра. Казаки-разбойники! Следишь за чужой командой, рисуешь стрелки на асфальте. Вы, что ли, не играли? А мы — да. И это весело! Мы в каждом городе играем. И нам потом дают призы. Пан Паныч мне за них и шоколад дает, и даже платье может купить.

Панковский драматично закрыл лицо руками, но тут на него набросилась невысокая рыжеволосая худющая девушка в ярко-розовом платье.

— Что ты такое говоришь, Сережа! — Она схватила его за грудки и принялась трясти. — Не ври! Фу! Врать нехорошо! — И тут же обратилась к окружающим: — Товарищи, это я во всем виновна! Он нарочно хочет взять на себя мою вину, потому что… Потому что он ко мне не ровно дышит. Сожитель это мой и воздыхатель. Вот и решил меня, дуреху, оградить. На самом деле это я ограбила ваших иностранцев в булочной на углу. Лично я. И я просила Альку за ними последить, оставив мне пометки по дороге, пока я занята на представлении. Он ничего такого знать не знает! Да у него же номер был вот тут, при всем честном народе, покуда я снимала бусы и изымала у тех фраеров наличность. Он даже место вам не назовет, где это было.

— Конечно не назовет, — парировал Петров. — Его часть операции была в саду Шевченко. Он там подсыпал иностранцам снотворное и ушел сюда, на выступление. Дальнейшие события он может и не знать. Но это только в этот раз. В Минске, например, на гастролях все было наоборот — вы, гражданочка, подсыпали снотворное, а фокусник Панковский грабил. — Коля заметил, что говорить на сцене Петрову нравится. Акустика разносила его голос по самым дальним закуткам помещения. Слова сами собой делались вескими, уверенными и словно бы звучащими с экрана кино. — У вас была хорошая задумка для плохого дела — на первый взгляд, во время представления у всех его участников имелось алиби. Но мы копнули глубже. — Петров, кажется, даже не понял, что, говоря это «мы», присваивает себе чужие достижения. — И ваша банда, ох, простите, труппа, прокололась. Как видите, на каждого циркача мы сыщем ловкача.

— Я вас попрошу! — В разговор вмешался руководитель труппы, которого совершенно не получалось воспринимать всерьез из-за рыжего парика, шутовского грима и огромных клоунских ботинок. — Мы не циркачи, а цирковые артисты, и равнять всех под одну гребенку не нужно. Что значит «на каждого»? Если Панковский и Окунева оступились, да еще и бедняжку Алевтину втянули, — ответят по закону. Но остальные члены коллектива тут при чем?

Петров немедля осерчал и распорядился задержать всех. Наверное, и к лучшему — гарантии, что трое сознавшихся действовали не по указке остальных, не было.

В итоге цирк уехал, а Коля Горленко остался. Он понимал, что в происшедшем настораживает, но понятия не имел, как подступиться к подробностям и, главное, зачем искать их здесь.

— Международные! — сказал тем временем старик из администрации и добавил громкости диктору новостей.

Услышав про шпионов в новостях, Коля почувствовал, как его посетила идея. Когда выпуск закончился, он резко приглушил радио.

— Давайте все-таки поговорим, — не терпящим возражений тоном начал он. — Как я понял, вы не впервые приглашаете в Харьков «Веселый балаганчик» и знаете труппу довольно хорошо.

— Так точно! — оживился старик. — Копии личных дел из Главцирка запрашивал. Все по правилам. Но никаких оплошностей за «балаганчиком» не наблюдалось.

— Они когда-то — вместе или по одному — выезжали за границу? — напрямую спросил Коля. — И владеют ли иностранными языками? Вы не в курсе?

— Думаете, завербованы? — с азартом склонился к Коле старик. — А что? В наше время, — он кивнул на радио, — все возможно. Судя по документам, за границей родственников не имеют и сами никогда не бывали и иностранными языками не владеют. Подозрительно гладко все в их бумагах, да? И ведь и правда тогда все объясняется. Шпионы, завербованные, чтобы навредить представителям дружественной страны и рассорить нас с союзниками, которых в этом лишенном ценностей мире осталось немного. И как я сразу их не заподозрил! Ведь вид у этой дрессировщицы совсем не здешний, согласитесь? Нет, я не хочу сказать, что, мол, еврейка, в графе национальность сказано, что украинка, но однако…

Услышав крутящуюся миг назад в его мозгу мысль со стороны, Горленко осознал, какой все это бред. В других городах ограблены были вовсе не иностранцы. Да и про знание иностранных языков в анкете вряд ли стали бы утаивать.

— И вот еще что я считаю нужным доложить, — с напором продолжил старик. — Девица-то Панковского оговорила. Не стал бы он с такой крутить любовь. Он хоть и странный, но в этом смысле — все в порядке. Женщин по возрасту себе берет, а не пигалиц, которые в дочери годятся. Он с Зинкой жил — ну, с той пышной брюнеткой, что наяривает на аккордеоне у них для музыки и завлитом труппы.

— С обеими?

— Да нет, она одна в двух должностях.

Коля удивился. Хмурая аккордеонистка Зинаида, насколько он мог судить за краткий миг знакомства, с трудом могла связать два слова, поэтому в завлиты не годилась. Но мало ли, что нужно циркачам.

— У Зинки день рождения был как раз в субботу, — продолжил старик. — Красиво отмечали. Я тоже был среди гостей. Ну и, конечно, было бы видно, если б они с Панковским разругались. Но нет. Он так вокруг нее и увивался. Ни на кого другого не смотрел.

«Легла роса, спустился вечер синий», — запели вдруг по радио, и Коля наконец окончательно прозрел и сформулировал, что нужно прояснить.

Конечно, показания чужака были не так ценны, как сведения от труппы, но даже в этом разговоре Горленко чем больше спрашивал, тем четче понимал, что именно не сходится во всей этой истории. А позже, когда вернулись те члены труппы, кого Петров признал невиновными (все, кроме трех, как изначально и говорил Горленко), он уже четко знал, кого и о чем спрашивать.

— И запомните, дети мои: всё в этой жизни ерунда, кроме культуры! — вещал Морской, перегнувшись через перила, вслед гостям. — Единственный показатель того, насколько осмысленную жизнь ты прожил — приумножал ли культурное достояние человечества, оберегал ли его или способствовал его энтропии. Остальное не имеет смысла!