К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Я с облегчением заметил, что Эдвард заинтересовался происходящим, хотя и был озадачен. По крайней мере на время я вернул его в реальный мир.

— Ну, я оказался замешан в… политических играх, — осторожно ответил я. — У меня могут быть враги в стане традиционалистов.

— Среди этих негодяев? Пусть я отвержен и проклят Господом, но я еще не пал так глубоко, чтобы не сметь поносить этих врагов истинной веры. — На лице Эдварда появилась гневная гордость.

— Тогда ради всех нас, мастер Коттерстоук, когда завтра вас спросят перед Советом, проклинали ли вы когда-либо публично мессу, скажите им правду: нет, никогда.

— Но в сердце своем я…

— Сжечь вас могут только за то, что вы говорили . Умоляю вас, держите свою веру в сердце!

Филипп кивнул:

— Да, Эдвард, он прав.

— Но то, что мы сделали, Изабель и я…

— Оставьте это на потом, Эдвард. Всему свое время.

Коттерстоук задумался, и его лицо задергалось. Но все же он произнес:

— Если меня вдруг спросят про убийство отчима, я должен буду ответить правду. Но если не спросят, я ничего не скажу. — Он пристально посмотрел на Коулсвина. — Однако потом я должен буду заплатить за свои грехи.

«Да, — подумал я, — это сильный человек, твердый и упорный, как и его сестра. Ведь нужно иметь действительно странный, извращенный и упрямый ум, чтобы в течение сорока лет обвинять друг друга».

После этого время потянулось медленно и тягостно. Филипп убедил своего клиента помолиться вместе, и они долго бормотали в углу, прося Бога укрепить их дух, а потом обсуждали, сможет ли Эдвард спастись в ином мире, если публично признается в своем грехе. А затем они заговорили о приверженности Изабель к старой религии, и я услышал, как Коттерстоук снова возвысил голос, называя ее упертой женщиной с развращенным сердцем, — эта интонация чувства собственной праведности и жалости к себе была мне хорошо знакома и так характерна для обоих! Если Эдвард признается, подумал я, его сестра тоже пропала.

Зарешеченное окошко над нами пропускало в камеру квадратик солнечного света, и я наблюдал, как пятнышко постепенно ползет по стене, отмечая течение дня. Мои товарищи по несчастью перестали беседовать, и Филипп настоял, что нужно съесть что-нибудь из того, что нам принесли.

Наступил вечер. Светлый квадратик быстро тускнел, и в это время вернулся тюремщик с запиской для меня. Я в нетерпении развернул ее под любопытными взглядами Филиппа и Эдварда.

Я снова пошел в Уайтхолл и уговорил стражника пустить меня в приемную королевы, — писал Барак. — Королева уехала в Хэмптон-Корт с большинством своей прислуги, и, похоже, миссис Оделл тоже. Там снимали гобелены, и за работниками наблюдала какая-то дурочка с уткой на поводке. Когда стражник спросил, не знает ли она, где сейчас миссис Оделл, та ответила, что в Хэмптон-Корте, а когда он сказал, что у меня для нее сообщение, идиотка обернулась и состроила мне рожу. Я попросил стражника проследить, чтобы записку передали по назначению. Извините, но ничего больше мне сделать не удалось.

И снова дурочка Джейн, так люто настроенная против меня, подумал я и сложил письмо.

— Новостей пока никаких. Но мою записку передали… одной важной персоне, — сообщил я двум другим узникам.

Эдвард посмотрел на меня непонимающим взором, как будто все это происходило с кем-то другим, — он снова ушел в себя. Филипп же ничего не сказал и опустил голову.

Ночь тянулась очень долго. Я спал беспокойно и несколько раз просыпался, чувствуя укусы вшей и блох, вылезших из матраса. Думаю, Коулсвин тоже плохо спал. Один раз, проснувшись, я услышал, как он тихо молится — слишком тихо, чтобы я мог разобрать слова. Что же касается Эдварда, то, когда я пробудился в первый раз, он храпел. Однако в следующий раз я увидел, как блестят в лунном свете, падающем сквозь решетки, его глаза, безнадежно глядевшие в темноту.

Они сидели в ряд за длинным столом, накрытым зеленым бархатом, — шестеро членов Тайного совета, верховного органа, отвечающего перед королем за управление государством. Все были в изысканных одеждах, с золотыми цепями на шее и в шапках с драгоценными камнями. Филиппа, Эдварда Коттерстоука и меня усадили лицом к ним, и три стражника из Тауэра, которые нас привели, встали у нас за спиной. Мое сердце заколотилось при мысли, что в последние месяцы здесь сидели Энн Аскью и многие другие, обвиненные в ереси.

Сэр Томас Ризли, лорд-канцлер Англии, помахал перед лицом унизанной перстнями рукой:

— Проклятье, от них разит тюрьмой! Я же сто раз говорил: неужели нельзя вымыть подсудимых, прежде чем приводить их сюда?

Я вспомнил, как он боялся на Смитфилдской площади, что порох на шее приговоренных может при взрыве поразить важных персон королевства, присутствующих на казни. Вместе с Ричем этот человек жестоко пытал Энн Аскью. Заметив, что я рассматриваю его, Ризли гневно нахмурился на такую дерзость и уставился на меня своими зелеными глазками, холодными и непроницаемыми.

Перед всеми членами Совета были разложены на столе бумаги, но перед сэром Уильямом Пейджетом, восседающим посредине в своем обычном камзоле из темного шелка, лежал целый ворох документов. От его квадратного бледного лица над длинной темной бородой так и веяло холодом, а тонкие губы были сурово сжаты.

Слева от Пейджета сидел Ризли, а за ним — Ричард Рич. Лицо последнего ничего не выражало: он сложил свои тонкие белые красивые пальцы домиком. Устроившийся рядом с ним епископ Стивен Гардинер в сутане представлял собой полный контраст сэру Ричарду. Крупные черты его грубого волевого лица были олицетворением силы и мощи. Положив широкие волосатые руки на стол, он наклонился вперед, свирепо рассматривая нас глубоко посаженными глазами. Глава традиционалистов рядом со своими приспешниками, Ризли и Ричем. Интересно, знал ли он о пытках Энн Аскью?

Справа от Пейджета расположились два других члена Совета. Один из них, я надеялся, был мне другом — Эдуард Сеймур, лорд Хартфорд, такой высокий и худощавый, что его лицо и тело словно бы сплошь состояли из острых углов. Он сидел выпрямившись. Я ощутил в нем настороженную злобу и надеялся, что если она проявится, то в помощь нам. Его соседом был худой мужчина с темно-рыжими волосами, выпирающим вперед носом и маленькой бородкой. Вспомнив посещение замка Бэйнардс, я узнал брата королевы Уильяма Парра, графа Эссекса, и немного воспрянул духом: этот человек получил свое место за столом Совета благодаря ее величеству. Несомненно, если бы Екатерина сегодня попала в немилость, его здесь не было бы. Присутствие Парра отчасти компенсировало отсутствие другой фигуры, на которую я возлагал наибольшие надежды, — архиепископа Кранмера, противовес Гардинеру. Но Кранмер, о котором говорили, что его появление в Совете всегда мотивируется стратегическими соображениями, на сей раз не пришел.