К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Тут вдруг решительно вмешался лорд Хартфорд:

— Разве не должны мы сначала выяснить, виновны ли они вообще в чем-либо? Прежде чем переходить к делам, которые король не желает оглашать. — Он сделал ударение на последних словах, наклонившись вперед и вернув епископу его свирепый взгляд.

Тот, похоже, был настроен спорить, но Пейджет поднял руку:

— Лорд Хартфорд прав. Обсуждая, включать ли в повестку дня данный вопрос, мы согласились, что спросим этих людей, нарушали ли они закон. Обвинения касаются только этого.

— Причем обвинения весьма шаткие, — заметил Уильям Парр. — Я вообще не понимаю, зачем мы их разбираем.

Я посмотрел на них обоих. Кому-то явно понадобилось отправить это дело на рассмотрение Тайного совета. Но кому? И с какой целью? Чтобы запугать меня, заклеймить как еретика, предать суду и вынести обвинительный приговор? И через меня добраться до королевы? Интересно, кто из них это сделал? Самым очевидным кандидатом являлся Гардинер, но я знал, как запутанна паутина враждебности и союзничества вокруг этого стола. Я быстро взглянул на своих товарищей по несчастью. Филипп оставался сосредоточенным, хотя и побледнел, а Эдвард теперь выпрямился и внимательно слушал — на его щеки вернулся румянец. Упоминание королевы, вероятно, напомнило ему о том, что я говорил в Тауэре: что этот допрос может затрагивать интриги, которые плетутся религиозными партиями при дворе. Похоже, Коттерстоук, хоть и находился в данный момент в страшном смятении чувств, мог попытаться послужить делу радикалов.

— Тогда перейдем к сути, — неохотно сказал Гардинер. — Прежде всего Совет хочет знать, были ли у кого-либо из вас книги, запрещенные указом короля? Филипп Коулсвин?

Филипп твердо встретил его взгляд:

— Да, милорд, были, но я сдал их все в сроки, указанные его величеством.

— Эдвард Коттерстоук? — Епископ посмотрел на следующего обвиняемого.

— То же самое, — тихо ответил тот.

Гардинер обратился ко мне:

— А у вас, мастер Шардлейк, полагаю, вообще не имеется запрещенной литературы?

Стало быть, я оказался прав: они составляли список всех, кто сдавал книги.

— Абсолютно верно, — невозмутимо ответил я. — Когда вчера утром меня арестовали, в моем доме был произведен обыск, и ничего такого не нашли.

Стивен Гардинер одарил меня отвратительной кривой улыбкой, и у меня мелькнула жуткая мысль: а вдруг запрещенную книгу подбросили мне в дом? Такие случаи были известны. Но епископ лишь сказал:

— А вы когда-нибудь владели книгами, запрещенными указом?

— Да, лорд епископ. Я уничтожил их до истечения срока амнистии.

— Значит, — торжествующе проговорил Гардинер, — он признаёт, что не захотел сдать еретические книги на законных основаниях. Мне известно, мастер Шардлейк, что вас видели за сжиганием книг в саду.

Я уставился на него во все глаза. Вот так номер! Ничего подобного я не ожидал. В тот день в доме был только Тимоти, но он находился в конюшне. Да и не мог мальчик никому донести. Я вспомнил, как он бесновался, когда меня пришли арестовать.

— Я предпочел сам уничтожить их, — ответил я. — В королевском указе говорилось только, что запрещается хранить дома книги из списка после истечения срока амнистии. Так что, строго говоря, я не нарушил закон.

Ризли посмотрел на меня:

— Сожжение книг вместо передачи их властям определенно свидетельствует, что вы хотели скрыть свои истинные воззрения.

— Это всего лишь ваше предположение, — возразил я. — Меня не извещали, что будет вестись список тех, кто сдает книги.

Пейджет натянуто улыбнулся. Он тоже был юристом и оценил мое замечание, хотя Гардинер саркастически пробурчал:

— Чисто адвокатское крючкотворство.

Он по-прежнему гневно и свирепо смотрел на меня, и я подумал: откуда эта агрессия? Неужели он все еще ищет шанс, пусть и призрачный, обнаружить еретика, связанного с королевой?

Лорд Хартфорд снова наклонился над столом:

— Нет, милорд, это не крючкотворство. Речь идет о соблюдении законности.

Уильям Парр решительно закивал:

— Да, вот именно.

Я окинул взглядом весь ряд сидевших за столом людей: враги мои располагались слева от Пейджета, а друзья — я надеялся, что это так, — справа. Сам же Уильям Пейджет, по-прежнему сохраняя непроницаемый вид, сказал:

— Думаю, мастер Шардлейк имел на это право. А нам пора уже перейти к главному вопросу. — Он порылся в ворохе бумаг и, достав несколько листов, через стол протянул каждому из нас по три. Его жесткие немигающие глаза на мгновение встретились с моими. — У членов Совета также есть копии этих писем. Они касаются жалобы бывшей клиентки мастера Шардлейка, миссис Изабель Слэннинг, родной сестры присутствующего здесь мастера Коттерстоука. Сегодня мы вызвали эту даму в качестве свидетеля. — Он обернулся к страже. — Введите ее.

Один из стражников вышел. Лицо Эдварда дернулось, и на нем отразилась страшная мука. Гардинер, сочтя это за косвенное доказательство вины, обменялся с Ризли хищной, волчьей улыбкой.

Я посмотрел на бумаги. Это были копии трех писем. Так, что там у нас? Ага, во-первых, изначальная жалоба казначею Роуленду: Изабель обвиняла меня в сговоре с Эдвардом и Филиппом с целью развалить ее дело. Во-вторых, ответ Роуленда, краткий и резкий, как я и ожидал: казначей утверждал, что никаких свидетельств подобного сговора не имеется, и предупреждал миссис Слэннинг, что бездоказательные обвинения являются клеветой.

Опасность таилась в третьем послании, ответе Изабель. Судя по дате, она написала его неделю назад, и по ее меркам оно было совсем коротким.

Мастер казначей!

Я получила письмо, в котором Вы заявляете, что мои утверждения о сговоре между мастером Шардлейком, мастером Коулсвином и моим братом, предпринятом с целью отклонить мои справедливые требования, якобы являются безосновательными. Однако на самом деле это не так. Напротив, они совершенно справедливы, и ересь этих людей очевидна и явна. Мастер Шардлейк, прощаясь с мастером Коулсвином после ужина в его доме, сказал — и я собственными ушами слышала это, — что единственный путь к спасению лежит через молитву и Библию, а вовсе не через мессу. Я посылаю копию этого письма в Тайный совет Его Величества, дабы там провели расследование и приняли соответствующие меры против еретиков.

Значит, вот почему Роуленд избегал меня: не хотел впутываться в дело о ереси. Меня обеспокоило, что Изабель подслушала слова Коулсвина в тот вечер, когда мы вместе с ним ужинали. И все же она запамятовала или намеренно исказила то, что было в действительности: на самом деле Филипп заклинал меня молиться и читать Библию, так как это единственный верный путь к спасению. Я же вообще ничего ему не ответил, и уж точно никто из нас не упоминал мессу. Сказанное Филиппом относило его к радикальным реформаторам, но не к еретикам, так же как и королеву, насколько я мог судить из того, что Екатерина сообщила нам про содержание рукописи. Выражать такие взгляды было рискованно, но это отнюдь не являлось противозаконным. Я нахмурился. Служба Пейджета, должно быть, ежемесячно получала дюжины таких жалоб, написанных из злобы поссорившимися родственниками, бывшими любовниками или деловыми конкурентами. В лучшем случае человека, выдвинувшего обвинение, допросил бы официальный представитель Совета. Зачем подобный вздор вынесли сюда?