К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Спешившись и привязав Бытия к коновязи у дома, я осознал, что, кроме Гая, все мои друзья и знакомые были либо реформаторами, либо людьми, предпочитавшими держаться подальше от религиозных трений. Но я знал, что в Лондоне немало тех, кто приветствовал бы возвращение Англии в лоно католической церкви, — и что в деревнях таких людей еще больше.

Дверь мне открыл Фрэнсис Сибрант, полный седой шестидесятилетний мужчина, служивший нынче у Гая. Я любил Фрэнсиса: раньше он работал в соседней аптеке, а когда в прошлом году ее пришлось закрыть, перешел к Малтону. Он был благодарен судьбе за то, что в таком возрасте нашел новое пристанище. Будучи человеком веселым и жизнерадостным, Фрэнсис хорошо уравновешивал Гая, которому обычно была присуща некоторая меланхолия.

— Мастер Шардлейк. — Сибрант поклонился мне.

— Добрый вечер, Фрэнсис. Мастер Гай дома?

— У себя в кабинете. Работает со своими книгами, как всегда по вечерам.

Бывший аптекарь провел меня по узкому коридору и тихонько постучал в дверь кабинета.

Малтон сидел за столом и при свете свечи изучал свой любимый трактат Везалия «De humani corporis fabrica» [18] «О строении человеческого тела» (лат.) — учебник по анатомии в семи книгах, написанный нидерландским медиком Андреасом Везалием в 1543 г. , полный отвратительных, с моей точки зрения, анатомических схем. Гай как раз сравнивал изображение в книге с берцовой костью, которую держал в руке. Он осторожно положил кость и встал:

— Мэтью… Не ожидал.

— Надеюсь, не оторвал тебя от работы, — начал я.

— Нет. Глаза сильно устают. — Мой друг потер переносицу. — Фрэнсис говорит, что мне нужны очки, но я как-то не могу смириться с этой мыслью.

— Извини, мне пришлось срочно покинуть тебя в пятницу. После того как мы… — я замялся, подыскивая подходящую формулировку, — разошлись во мнениях.

Медик грустно улыбнулся:

— Подобные споры раздаются нынче по всей Англии, разве не так?

— Я в тот день был слегка не в себе.

— Понимаю. У тебя все еще усталый вид. Хочешь бокал гипокраса? [19] Гипокрас — популярный в Средние века алкогольный напиток из вина, сильно подслащенного медом или сахаром и приправленного пряностями (корицей, имбирем, гвоздикой).

— Было бы неплохо. Я заглянул к тебе после работы.

Гай позвал Фрэнсиса, и тот принес две кружки теплого пряного вина. Я немного посидел, уставившись в свою, и сказал:

— Мой старый враг Стивен Билкнэп умер. Да прорастет трава в его кишках!

Малтон перекрестился:

— Да простит его Бог!

Я грустно улыбнулся:

— Он не хотел Божьего прощения. Я был с ним почти до самого конца, и он сказал, что не верит в загробную жизнь. Представь, Билкнэп завещал все свои деньги на постройку великого мемориала себе любимому в часовне Линкольнс-Инн.

— У него не было семьи?

— И друзей тоже. И Бога.

— Это печально.

— Да. — Я снова посмотрел на свое вино и перешел к делу: — Гай, я хотел проконсультироваться по поводу одного иностранного имени. Сам я знаю только латынь и чуть-чуть французский, а ты у нас известный полиглот. Надеюсь, ты сможешь мне помочь.

— Постараюсь.

— Все это строго конфиденциально.

— Разумеется.

— Это имя всплыло в контексте дела, над которым я сейчас работаю. Дошло до меня через вторые руки. Звучит оно как иностранное, и, может быть, я не так расслышал и произношу неправильно, но я подумал, что, возможно, ты догадаешься о его происхождении.

— Что за имя?

— Джурони Бертано. Может этот человек быть итальянцем?

Врач улыбнулся:

— Да, но только, наверное, не Джурони, а Гуерино.

— Похоже на то.

— Наверное, член какого-нибудь итальянского торгового сообщества, какие есть в Лондоне?

— Может быть. — Я серьезно посмотрел на друга. — Но я не могу обсуждать это дело.

— Понимаю. На твоей работе надо соблюдать конфиденциальность.

Я с несчастным видом кивнул. Мы помолчали, а потом я заговорил снова:

— Знаешь, по пути сюда я подумал, как мало среди моих друзей католиков или традиционалистов. В эти последние годы большинство людей замкнулись в том или другом круге общения, не правда ли? Стараются не выходить за его пределы, часто даже не задумываясь об этом.

— Да, как это ни грустно. Ради собственной безопасности. Признаться, у меня мало пациентов среди радикалов и реформаторов. Моя практика началась с людей, так сказать, моих взглядов, они рекомендовали меня своим друзьям, и так оно до сих пор и продолжается. У тебя, наверное, то же самое.

— Да. Хотя, кстати, я рекомендовал тебя еще одному человеку, которого беспокоит спина. Придворному вышивальщику королевы.

Малтон улыбнулся:

— Значит, он сочувствует реформаторам?

— Понятия не имею. — Я снова взглянул на него. — Скажи, Гай, а ты когда-нибудь колебался, думал, действительно ли твой взгляд на Бога правильный?

— Всю жизнь я был жертвой сомнений, — серьезно ответил врач. — Одно время, как ты знаешь, я даже усомнился в существовании Бога. Но я знаю, что, если в человеческой душе борются вера и сомнение, душа от этого становится сильнее и чище.

— Возможно. Хотя в последние дни во мне больше сомнений, чем веры. — Я в нерешительности помолчал. — Знаешь, я всегда считал фанатиков, непоколебимых в своей религии, самыми опасными из всех. Но совсем недавно я изменил свое мнение: ведь куда опаснее кажутся люди вроде Ризли или Рича — высшие лица при дворе, которые запросто переходят с одной стороны на другую, следуя своим амбициям.

— Во что ты снова впутался, Мэтью? — тихо спросил Гай.

Я ответил с неожиданным пылом:

— В нечто такое, о чем не должен говорить друзьям, чтобы защитить их.

Медик некоторое время молчал, а затем сказал:

— Если я могу тебе помочь, то обращайся в любое время…

— Ты настоящий друг.

«Еще один, кого собственная совесть поставила по другую сторону от Екатерины Парр», — подумал я и, чтобы сменить тему, спросил:

— Интересно, а что ты собираешься узнать по этой старой кости? Наверняка от изучения ее человечеству гораздо больше пользы, чем от того, что делает любой юрист или член Тайного совета.

На следующий день я вышел из дома рано утром, чтобы успеть зайти в контору до того, как отправиться в Уайтхолл. Все трое моих помощников — Барак, Овертон и Скелли — уже были там и вовсю работали. Я подумал, какие они все-таки славные: Джон всегда был трудолюбивым и исполнительным; Николас в последнее время очень неплохо себя проявил; ну а про Джека и говорить нечего. Сейчас Барак с удовольствием руководил молодежью. Когда я вошел, он как раз вручил Николасу кучу бумаг, чтобы тот расставил их на полках.

— И смотри на этот раз не потеряй никакой документ, — весело сказал он.

Я поблагодарил их всех за ранний приход, а потом обратился к Овертону: