К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

— Да нет, вполне удобно. У меня во второй половине дня запланированы дела.

Мы поскакали рядом. Филипп, похоже, был занят своими мыслями и говорил мало. Потом мы проехали мимо переулка, в котором слышались какие-то крики. Двое плотных мужчин вынесли из дома на улицу мебель: выдвижную кровать, стол и пару расшатанных стульев. Они погрузили все это на повозку, а женщина в дешевом грубом шерстяном платье, за подол которого цеплялась ватага маленьких детишек, стояла рядом с каменным лицом. Какой-то человек средних лет громко спорил с вооруженным дубинкой детиной, который наблюдал за погрузкой:

— Мы лишь на месяц просрочили арендную плату! Мы жили здесь целый год! Что я могу поделать, если с работой плохо!

— Это меня не касается, почтеннейший, — без тени сочувствия отвечал здоровяк с дубинкой. — Если не пла́тите — то съезжайте.

— В этом году люди не то что новые дома строить, но даже мелкий ремонт делать не хотят — при таких-то налогах, какие пришлось платить из-за войны! И цены все растут… — Мужчина возмущенно обернулся к небольшой толпе, собравшейся вокруг.

Послышались сочувственные голоса.

— Выселение должников, — тихо заметил Коулсвин.

— Их много в этом году, — отозвался я.

Жена строителя вдруг бросилась вперед и ухватилась за сундук, который двое мужчин вынесли из ее дома.

— Нет! — закричала она. — Это инструменты моего мужа!

— Все конфискуется за долги, — объявил верзила.

Глава семейства присоединился к жене, и его голос звучал почти безумно:

— Но я же не смогу работать без них! Мне позволено сохранить инструменты!

— Оставьте сундук! — угрожающе крикнул какой-то человек, только что подошедший к толпе.

Верзила с дубинкой — по всей вероятности, представитель домовладельца — беспокойно осмотрелся: зевак все прибывало.

Мы остановились, и Коулсвин воскликнул:

— Этот человек прав! Я адвокат! По закону он может оставить себе орудия своего ремесла!

Толпа обернулась к нам. Многие смотрели враждебно, хотя Филипп и пытался помочь: юристы не пользовались в народе популярностью. Впрочем, здоровяк с дубинкой даже обрадовался.

— Хорошо! — выкрикнул он. — Оставьте ему сундук, раз таков закон!

Потом он сможет оправдаться перед нанимателем, что, мол, в дело вмешался адвокат.

Грузчики поставили сундук, и женщина села на него, собрав вокруг детей.

— Можете убираться, крючкотворы! — крикнул нам кто-то. — Очистили свою совесть, да?

Мы поехали дальше.

— У бедных людей наверняка возникает сильное искушение усомниться в промысле Божьем, — тихо сказал Коулсвин. — Но когда-нибудь настанут братство и справедливость для всех сословий.

Я печально покачал головой:

— Раньше я тоже так думал. Я верил, что доходы от монастырей пойдут на нужды бедных, что король, став главой Церкви, будет относиться к ним не так, как прежнее духовенство. Но все деньги ушли на расширение Уайтхолла и других дворцов или были выброшены на войну. Неудивительно, что некоторые пошли по более радикальному пути.

— И все же эти люди не принесут Англии ничего, кроме анархии, — произнес Коулсвин с каким-то тихим отчаянием. — Нет, должны наступить лучшие времена, когда на земле воцарится Царство Божие.

Мы приблизились к дому покойной миссис Коттерстоук. Это было высокое и просторное здание, как и большинство построек в Лондоне, на бревенчатом каркасе, выходящее на людную улицу Даугейта. Арка вела к конюшне позади. Мы привязали лошадей и встали на солнце, глядя на дом сзади. Окна были закрыты ставнями, и, хотя за зданием следили, оно казалось печальным и заброшенным. Ветерок разносил по пыльному двору сухую солому, оставшуюся с тех дней, когда здесь еще стояли лошади.

— Этот дом принес бы кучу денег даже в наши дни, — заметил Коулсвин.

— Согласен. Досадно, что он пустует и остается не проданным из-за этого глупого спора. — Я покачал головой. — Знаете, чем дольше я думаю о той странной формулировке в завещании, тем более склоняюсь к мысли, что старуха и впрямь хотела поссорить детей.

— Но зачем?

Я пожал плечами.

Мы обошли дом и постучали в переднюю дверь. Послышались шаркающие шаги, и нам открыл маленький пожилой человек. Я понял, что это, должно быть, Патрик Воуэлл, слуга, который присматривал за домом после смерти миссис Коттерстоук.

— Добрый день! Сержант Шардлейк и мастер Коулсвин. — Я представился ему сам и представил своего коллегу.

Слуга печально смотрел на нас слезящимися голубыми глазами, под которыми виднелись мешки.

— Миссис Слэннинг уже здесь. Она в гостиной, — сообщил он нам.

Затем Патрик провел нас через небольшую прихожую, где висел гобелен с изображением Тайной вечери, сам по себе стоивший кучу денег. Гостиная, хорошо обставленная комната, выглядела так, словно здесь ни к чему не прикасались со времени моего последнего визита. Возможно, тут действительно ничего не трогали после смерти старой миссис Коттерстоук: стулья и стол запылились, а на одном стуле лежала незаконченная вышивка. Ставни на окнах, выходящих на улицу, были открыты, и сквозь стекла можно было видеть царившую снаружи суету. Свет падал на Изабель Слэннинг, которая стояла к нам спиной перед прекрасной стенной росписью, занимавшей всю дальнюю стену. Мне вспомнилось, как Николас предположил, что ее нелегко будет поместить в дом поменьше, но теперь я понял, что это окажется не просто трудно, а в принципе невозможно.

Фреска и в самом деле была превосходная: все были на ней как живые. Темноволосый мужчина лет тридцати, в черном камзоле и высокой цилиндрической шляпе, смотрел на нас с гордым выражением человека, который преуспел в жизни. Он сидел сбоку от того самого окна, через которое сейчас на картину падал свет, в какой-то другой солнечный день в самом начале нынешнего столетия. У меня возникло странное ощущение, что я смотрю в зеркало, находящееся в прошлом. Напротив мужчины сидела молодая женщина, типичная англичанка с довольно хорошеньким личиком, хотя в выражении его и сквозила резкость. Рядом стояли мальчик и девочка лет девяти-десяти, оба очень на нее похожие, если не считать таких же, как и у отца, глаз навыкате. На картине маленькие Изабель и Эдвард Джонсон трогательно держались за руки — пара довольных жизнью беззаботных ребятишек.

Изабель обернулась к нам, и подол ее синего шелкового платья прошелестел по камышовой циновке. Лицо миссис Слэннинг было холодным и решительным, а когда она увидела меня вместе с Коулсвином, в ее голубых навыкате глазах отразился гнев. Она перебирала на поясе четки — католический атрибут, на который в последнее время смотрели с явным неодобрением, — и теперь уронила их на пол. Раздался стук деревянных бусин.