Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

Но, как говорят, «чуть-чуть» не считается. Мэтью начал дышать свободнее, но вздохнуть полной грудью он смог бы лишь после ухода Хэзелтона. И тут его, под стать удару обухом топора по лбу, огорошила новая мысль: если Хэзелтон уйдет и запрет дверь снаружи, он окажется в западне. А когда хозяин вернется — на рассвете или позднее, — встречи с ним все равно избежать не удастся! Лучше удрать сейчас, пока есть возможность, подумал Мэтью. Однако бегство затрудняли эти залежи соломы. То, что сейчас послужило ему укрытием, потом могло стать серьезной помехой.

Между тем его внимание вновь переключилось на кузнеца, который повесил фонарь на вбитый в стену колышек рядом с дальним стойлом и обратился к лошади — судя по всему, его любимице.

— Моя милая Люси! — говорил он заплетающимся языком. — Моя славная, прекрасная девочка! Ты ведь любишь меня, верно? Да, я знаю, что любишь!

Далее он стал ласково шептать ей в ухо, и хотя Мэтью не мог разобрать слов, ему начало казаться, что эта привязанность выходит за рамки обычной, какую испытывает человек к своей домашней скотине.

Хэзелтон снова появился в поле его зрения, воткнул топор в дверной косяк и затворил дверь. А когда повернулся, его лицо влажно лоснилось, а устремленные на Люси глаза как будто утонули в темно-фиолетовых впадинах.

— Моя прелестница, — произнес Хэзелтон с улыбочкой, которую трудно было назвать иначе как блудливой.

У Мэтью по спине пробежал холодок. Он уже начал догадываться о намерениях кузнеца.

Хэзелтон вошел в стойло.

— Милая Люси, — бормотал он. — Моя милая, славная Люси. Ну же, тише, тише!

Мэтью осторожно поднял голову, продолжая наблюдать за действиями кузнеца. Фонарь светил слабо, и обзор Мэтью был ограничен, но он понял, что кузнец выводит кобылу из стойла и разворачивает ее задом ко входу. Потом Хэзелтон, все с тем же пьяным лепетом, просунул голову и шею Люси в хомут станка, какие используют для удерживания лошадей при подковке. Зафиксировав хомут, он тем самым надежно ее обездвижил.

— Хорошая девочка, — сказал он. — Ты моя прелестница!

Он подошел к одному из углов стойла, начал рыться в куче сена, приготовленного на корм Люси. Мэтью увидел, как он что-то вытаскивает. Был там мешок или нет, Мэтью не разобрал, но нечто спрятанное под сеном вполне могло быть содержимым того самого мешка.

Наконец Хэзелтон вынес на свет какую-то хитроумную упряжь из выделанной бычьей кожи. При этом он покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но ему придало сил распалявшееся желание. На двух концах упряжи были закреплены железные кольца — именно их тогда и нащупал Мэтью через грубую мешковину. Хэзелтон зацепил одно кольцо за крюк на стене сарая, а другое — за такой же крюк на ближайшем подпорном столбе, так что упряжь растянулась во всю ширину прямо перед стойлом Люси.

Теперь Мэтью стала понятна задумка Хэзелтона. Сразу вспомнились слова Гвинетта Линча по поводу кузнеца: «Он вообще мастеровитый, когда мозгой пораскинуть не ленится». Правда, сейчас он намеревался задать работу отнюдь не своему мозгу.

В средней части этой своеобразной упряжи находилось сиденье из переплетенных кожаных ремней. При растяжке между крюками это сиденье поднялось на несколько футов над полом — таким образом, чтобы сидящий в нем оказался бы под самым хвостом Люси.

— Милая Люси, — бормотал Хэзелтон, расстегивая бриджи и снимая их поверх сапог. — Моя милая, красивая девочка.

С голыми ягодицами и уже вздыбленным дрыном, Хэзелтон передвинул поближе бочонок — пустой, судя по легкости, с какой он это сделал. Используя бочонок как подставку, он поместил свой зад в кожаное сиденье, после чего поднял лошадиный хвост, который начал мотаться из стороны в сторону, как будто в радостном предвкушении.

— Ахххх! — Кузнец вставил свой член в срамную щель кобылы. — Моя сладкая девочка!

Его мясистые ляжки начали ритмично двигаться вперед-назад, глаза закрылись, лицо налилось кровью.

Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттлз о покойной жене кузнеца: «При жизни Софи он держал ее в черном теле, как бесполезную трехногую клячу». И сейчас эти сладострастные звуки однозначно подтверждали, что Хэзелтону гораздо милее кобылки, крепко стоящие на четырех ногах.

Тут же прояснилась и причина, по которой Хэзелтон так стремился сохранить в тайне свое приспособление для извращенных утех. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Такие преступления были редкими, но воистину сквернейшими с моральной точки зрения. Пару лет назад Вудворд отправил на виселицу батрака, который предавался этим непотребствам с курицей, свиньей и лошадью. Согласно закону, подвергшихся растлению животных также полагалось умертвлять и хоронить в одной могиле со скотоложцем.

Мэтью отвел глаза от омерзительного зрелища и уставился в землю. Однако он не мог защитить свои уши от похотливых возгласов, коими Хэзелтон подбадривал свою копытную пассию.

Через какое-то время — показавшееся Мэтью бесконечно долгим — скотодворный любодей издал громкий стон и содрогнулся всем телом: соитие достигло кульминации. В свою очередь, Люси также всхрапнула, но скорее с облегчением оттого, что ее жеребец довел до конца свое дело. Хэзелтон распластался на лошадином крупе и любовно заговорил с Люси, употребляя такие похабные словечки и обороты, что Мэтью покраснел до корней волос. То, что прозвучало бы просто непристойностью между мужчиной и женщиной в постели, между мужчиной и кобылой на конюшне было уже запредельным бесстыдством. Возможно, на морали кузнеца пагубно сказалось излишнее рвение при ковке подков у горячего горна.

Хэзелтон даже не пытался слезть на землю со своего сиденья. Речь его звучала все глуше и невнятнее, а еще чуть погодя он адресовал объекту своей пылкой страсти только храп с присвистом.

Как ранее Мэтью воспользовался шансом проникнуть в этот сарай, так и теперь он увидел шанс отсюда выбраться. Он начал медленно выползать из-под кучи соломы, стараясь не порезаться об осколки раздавленного фонаря. Храп Хэзелтона оставался равномерным и не менял тональности, а Люси стояла смирно — должно быть, уже свыклась с тем, что хозяин дрыхнет у нее на крупе. Мэтью медленно встал на четвереньки, а затем принял вертикальное положение. Он сообразил, что, даже если Хэзелтон проснется и увидит его здесь, он все равно не сможет быстро слезть со своего сиденья и вряд ли устремится в погоню. Мэтью не счел для себя зазорным подбросить кузнецу пищу для размышлений, с каковой целью, неспешно двигаясь к выходу, прихватил его грязные бриджи, после чего открыл дверь и покинул это место безобразнейшего преступления. В данном случае, при мысли о законных последствиях, ему было жаль не Хэзелтона, а бедную Люси.