Мария Амор - Смертельный вкус Парижа [litres]

В отчаянии он схватился за голову:

– Как какой-то Гаффари умудрился откопать кровать, которую искали все французские антиквары?!

– Это действительно редкостная, необыкновенная удача. Месье Гаффари очень горд, хотя, между нами говоря, сам бы он никогда не справился. Ему очень помог Серро. Владельцы замка Лувесьен – его знакомые. Аутентичность раритета успели подтвердить месье Годар и месье Мийо.

Додиньи медленно поднял голову:

– Ах вот как? – Посеревшее лицо приобрело всегдашний желтушный цвет. – Это меняет всю картину. Раз так, снимаю все свои возражения. – Моментально повеселев, он заявил: – В таком случае это, несомненно, самое подходящее ложе для шаха-самозванца. И кто я такой, чтобы инспектировать мебель, уже одобренную светилами антиквариата?

Пиджак на нем перекосился, лысина блестела, рубашка была сомнительной свежести, руки уродовали обгрызанные заусеницы и длинные желтые ногти. Все в этом обладателе абсолютного вкуса – от внешнего облика до манер – оскорбляло приличие и хороший вкус.

– Марсель, не скромничайте. В «Отеле Друо» вам удалось доказать, что совершенной подделки не бывает.

Он поднял на меня сияющие счастливые глаза:

– Да. Мне жаль, что Пер-Лашез об этом уже никогда не узнает. Я ведь предупреждал его: каждое преступление оставляет след! – Он приосанился. – Поэтому мы все-таки сумели найти убийцу.

Мы? Мы?! Наглец был неисправим.

На прощание я протянул ему руку. Ладонь чести и совести антиквариата по-прежнему была влажной и вялой, как снулая рыба, но я знал, что не было крепче длани, защищающей сокровища Франции.

18 июня, суббота

Дмитрий выбрал место под картиной «Рожь» Ивана Шишкина, Елена устроилась рядом. Мне пришлось сесть напротив, спиной к залу. Мы отмечали освобождение Дерюжина из-под следствия.

На плечи Елена накинула черный платок в пестрых цветах с длинной бахромой, в ушах качались длинные серьги с бирюзой, за ухом трепетала черная роза. Моя жена снова изменила свой облик – уже не холодная светская женщина, но и по-прежнему не родной домашний воробышек. Что-то тревожное лежало в потемневших глазах, сверкало во внезапных нерадостных улыбках. Она пугала меня, но все же я не мог на нее наглядеться.

Сбоку на маленькой эстраде знаменитая Маруся вздымала оборки юбок и томным голосом выводила:

– «Ох, со всеми любезный мой, со всеми простился, только со мною, красной девкой, он постыдился!..»

Стены русского кабака на Монпарнасе были густо увешаны портретами императорского семейства в обрамлении пыльных бумажных букетиков, раскрашенными видами Кремля с крестами на башнях, двуглавыми гербами с выцветшим, но неувядающим девизом «Сим победиши!», красными флагами и фотографиями героев Гражданской войны от Колчака и Врангеля до групповых портретов казаков. Над стойкой висела засиженная мухами репродукция знаменитых «Грачей» Саврасова. Под всей этой патриотической символикой и ностальгической романтикой поглощала расстегаи и кулебяки состоятельная эмигрантская публика: лавочники, дантисты, владельцы магазинчиков, инженеры и домовладельцы.

Я старался пить как можно меньше, меня и так штормило от шквала непримиримых чувств. Хотелось обнять Дмитрия, стиснуть его, как-то выразить ему свое восхищение и благодарность за наше спасение той ночью под мостом, из-за которого он десять дней просидел в заключении под следствием. Для эмигранта, живущего на птичьих правах по нансеновскому паспорту, полицейское расследование – всегда огромная неприятность, а тут ситуацию усугубило то, что Дерюжин застрелил бывшую любовницу начальника департамента криминальных расследований. К счастью, за нас заступился честный служака Валюбер. Да и сам начальник, как оказалось, вовсе не стремился мстить за гибель мадемуазель Креспен. Зная покойницу, я смело предположил, что он и сам ее изрядно опасался. Уверен, пуля врангелевского полковника позволила многим семьянинам Парижа вздохнуть свободно.

После пары рюмок можжевеловой водки я чувствовал, что обрел в Дерюжине брата. И все же замечал, как светится лицо моей жены, когда она поворачивается к нему, как близко придвинулась, как часто соприкасаются их рукава. Я напоминал себе, что ее, точно так же, как и меня, просто переполняет благодарность к нашему спасителю, но внутри неслышно рычал и дыбил загривок неразумный цепной пес.

Я ожидал, что эта история, в которую Елена влипла из-за своего легкомыслия, отрезвит ее, что эскапады в веселых компаниях прожигателей жизни закончатся, наступит конец несбыточным дизайнерским амбициям. Надеялся, что она оценит мою преданность и мои старания защитить ее. Верил, что все недоразумения между нами, ее неуверенность и обиды исчезнут, что мы очнемся вновь дружной и любящей парой.

История завершилась, но не так, как я рассчитывал. Я просчитался почти во всем. Не я обнаружил и обезвредил убийцу, а Елена бросилась между мной и Марго. И если бы не Дерюжин, то я был бы уже мертв, а Марго повесила бы на Елену оба убийства, а заодно и покушение на себя. Та ночь закончилась показаниями Валюберу в кабинете на набережной Орфевр. Закончив допрос, инспектор снял очки, обнажив усталые глаза черепахи Тортилы:

– По поводу вашего браунинга…

– Инспектор, что бы ни показала ваша экспертиза, прежде чем доверять ее результатам, проверьте браунинг Марго Креспен.

Он смущенно прокашлялся:

– Э-э-э… Дело в том, что баллистическую экспертизу делать не пришлось. Мы, к сожалению, понапрасну теряли время с микроскопическим анализом пули. – Он захлопнул папку, побарабанил по ней короткими пальцами. – Вчера отдел судебной баллистики взглянул на ваш браунинг, и оказалось, что из него уже несколько лет никто не стрелял – все дуло покрылось ржавчиной.

Я выдохнул с неимоверным облегчением. Елена зарыдала. Инспектор нацепил очки, нахмурился и снова закопался в свои бумажки:

– Вам нельзя доверять оружие! Три года его даже не чистили!

На этом дело об убийстве Ива-Рене Люпона было закрыто, но оставалось тело Марго, и правосудию предстояло решить, являлся ли выстрел Дерюжина необходимой мерой защиты или превышал ее. Все десять дней расследования мы боролись за самоотверженного полковника. Вместе с Додиньи и Мартиной Тома доказывали Валюберу вину и козни мадемуазель Креспен, вместе с Еленой убеждали, что от ее пуль нас спасло только своевременное вмешательство Дерюжина. Я подключил иранского посла и отослал просьбу шаху заступиться за нашего спасителя.

В ту ночь у реки меня затопили благодарность, восхищение и раскаяние. Но за прошедшие с тех пор две недели мои отношения с женой лишь еще больше запутались и осложнились. Тегеранская Елена – уверенная в себе, веселая, счастливая, добрая, деятельная, заботливая, дарящая силу, та, для которой я был самым близким, самым главным человеком, – ко мне не вернулась. Мутная вода ее обид не испарилась. Наоборот. Я признавал, что во многом виноват, но стоило мне приступить к объяснению своих резонов и соображений, как мы тонули в новом омуте обвинений, раздражений и непонимания. Я говорил о фактах, причинах и событиях, Елена – о чувствах и эмоциях. Оказывается, все время расследования я подсознательно обвинял ее. Был холоден, неласков и далек в самое тяжелое для нее время. Не уделял достаточно любви и внимания, когда ей было страшно и одиноко. Проявил себя ревнивцем, человеком с отсталыми понятиями и восточным деспотизмом и сторонником домостроя. А вдобавок тайком встретился с Марго вопреки ее мольбам и предупреждениям. Единственным местом, где я по-прежнему чувствовал себя человеком полезным, способным на правильные, нужные поступки, остался госпиталь. Я старался проводить как можно больше времени там, вдали от попреков. Ничего из того, на что я надеялся, не произошло. Елена оставалась обиженной, жесткой и поглощенной своим дурацким дизайнерским поприщем. Теперь газеты на все лады превозносили «прекрасную русскую персиянку», она превратилась в знаменитость. Снова потекли предложения рекламировать наряды, создавать коллекции головных уборов для модных домов. Мою жену наперебой приглашали на показы мод, благотворительные вечера и в частные дома. Я молчал, но сопровождать ее отказывался. Все это не имело ни малейшего отношения к моей жизни, к моей работе врача, к моим планам на будущее. Я не был готов превратиться в ее чичероне. Правда, когда дело дошло до блестящих перспектив манекенщицы, я все же попытался образумить ее: