Марек Краевский - Числа Харона

Эта мысль обеспокоила его, и Попельский вздрогнул. Он не знал, как отреагирует на его признание Рената Шперлинг. Ее чувства к нему, если вообще было, могло давно уже исчезнуть. Кроме того, во время их последней встречи, много месяцев назад, он так грубо ее унизил! «Почему я не пытался ее отыскать? Ведь я же понимал, что она вернулась к своей хозяйке, графине Бекерской, которая, разъяренная процессом, называет ее теперь «проституткой»! Примет Рената его извинения вместе с признанием? Бедная женщина, которая сама воспитывает их ребенка, может сделать это из любви, а может и из-за расчета. Но даже если она и согласится, Бог с ними, с ее мотивами, она будет обречена на постоянный позор, ежедневную враждебность, семейное проклятие, воплощенное в полных ненависти взглядах Риты и холодной, ироничной ярости Леокадии. Неужели их пренебрежение будет касаться крошечного малыша, который спит возле своей матери в какой-то конюшне? А может, оно калечное, может, больное, потому что почему графиня назвала его «червем»?

Эти грустные мысли сопровождали его при въезде в Пуков. Сбавил скорость. Над темными избами на бешеном ветру шумели перед грозой дерева. За забором раздался собачий лай. Миновал сонное село. Вдалеке шумел поток Студеный, на берегу которого Попельский когда потерпел такое надругательство. Все сомнения, которые преследовали его во время путешествия, он считал подходящим наказанием. И отнюдь не за то, что он посадил за решетку невиновного человека, нет! — тут Эдвард не испытывал ни малейших угрызений совести. Он спас себя, кроме того, считал, что двадцать лет заключения — это отнюдь не много для выродка, насильника и погромщика. Гнетущие мысли были скорее наказанием за самоуверенность и спесь, которые Попельский чувствовал во время судебного слушания. Остановил авто возле дворца в Стратине и вдруг понял, что все его четыре лекции, во время которых он с восхищением вслушивался в собственные изысканные фразы, наслаждался низким, бархатным тембром своего голоса, были действительно минутами невероятной заносчивости, проявлением проклятой hybris , за которую теперь его наказывали боги.

Постучал в ворота дворца. Открыла заспанная, закутанная в халат служанка, которая на вопрос про Ренату Шперлинг показала Попельскому маленький хозяйственный домик, углубившийся в сад, который, видимо, служил складом для садовых инструментов. Эдвард направился туда по траве, покрытой вечерней росой. В одной руке держал папку с деньгами и материалами Буйко, во второй — букет роз.

Постучал. Затем еще раз. Дверь открылась.

На пороге стояла Рената Шперлинг в ночной сорочке. Ее волосы немного смялись от подушки, под глазами темнели круги от бессонницы. За спиной молодой женщины, в свете керосиновой лампы, Попельский увидел чисто убранную комнату, где стояла детская кроватка.

Протянул ей букет цветов. Рената пристально взглянула на Эдварда. Он сбросил шляпу и встал на колени на пороге. На его голове блестели капли пота.

— Будь мне женой, — попросил тихо.

Ветрюган дернул кроной старой липы, зашумел возле домика, хлопнул створкой открытого окна. Раздался стук от удара об ставни. Из комнаты послышался скрипучий, какой-то словно жестяной, плач младенца.

— У меня сын или дочь? — спросил Попельский.

— Я люблю тебя, — прошептала Рената, будто не услышав этот вопрос. — И вышла бы за тебя замуж, но ты сейчас откажешься от признания.

— Почему?

— Мы никогда не будем мужем и женой!

— Говори! Почему?!

— Взгляни на моего ребенка!

Попельский поднялся с колен и прошел в комнату. Положил цветы и папочку на столе. Затем наклонился над кроваткой и почувствовал ледяной пот на шее. Рената была права. Никогда им не быть мужем и женой.

На головке ребенка разлилась большая мохнатая черная родинка. Если хорошо присмотреться, можно было заметить в ней очертания итальянского сапога.

Попельский быстро выбежал из дома и направился к автомобилю. Садясь за руль, слышал, как по крыше застучали теплые, тяжелые капли ливня.

Паныч!

Ваш отец, граф Антоний Бекерский, был ко мне добр. Я служил у него с тех пор, как вернулся в родное село Козово и начал работать в слесарной мастерской. Однажды он вызвал меня отремонтировать дверь в гостиной. За хорошо выполненную работу взял меня во дворец, где я дослужился до камердинера. Старый граф обсуждал со мной все, что я успевал прочесть в библиотеке дворца, относился ко мне, как к ровне. Пересекаясь в коридоре, он первым здоровался с молокососом, крестьянским сыном! Как-то попросил меня поклясться на распятии, что я никогда Вас не покину. Он хорошо знал Ваши недостатки и склонность к насилию, которые проявились уже в детстве. Я пообещал, что всегда буду Вас защищать. Не забывал про свое обещание, когда Вы насиловали селянок, а я тайком платил их семьям возмещение, или когда сам бежал через поля от собак, которыми Вы меня травили. Не нарушил его, когда Вы пороли меня шпицрутеном и когда преследовали панну Ренату, заставляя ее целовать свои обнаженные гениталии. Я был Вам верен. Но однажды сломал обет, потому что всегда любил Ренату. Итак, нарушив святой принцип гостеприимства, с которым меня приняли во дворец, я могу теперь лишь покинуть Стратин, чтобы спасти остатки чести и не смотреть в глаза пани графини. Предпочел бы застрелиться, но мне не хватает мужества!

Прощайте, Паныч!

Попельский сложил письмо и вопросительно взглянул на воеводского коменданта, инспектора Чеслава-Паулина Грабовского. Тот задумчиво постукивал пальцами по массивному письменному столу и смотрел на застекленные дверцы книжного шкафа, заслоненные изнутри светлыми занавесками.

— Это письмо было найдено во время обыска камеры Юзефа Бекерского, — отозвался наконец комендант. — Вся Польша интересовалась его громким процессом. А вы, пан комиссар, выступили на нем в качестве главного свидетеля обвинения. Прочитав это письмо, любой поймет, что другой свидетель, Станислав Вьонцек, дал ложные показания. Какой-нибудь дотошный адвокат, который захочет огласки, может снова разворошить все это дело, и это бросит на вас подозрение… Если один свидетель солгал, то это может сделать и другой, то есть вы… Кто убедил Вьонцека свидетельствовать ложно? Может, пан Попельский? — спросит какой-нибудь щелкопер и напишет об этом в газетах! Вас обвинят! Да! Мрачное подозрение… Которое падет и на всю полицию… Что вы на это скажете, пан комиссар?

— Я опровергну все обвинения, пан комендант, и прессы, и суда, — коротко и по-военному ответил Попельский, а потом медленно добавил: — Даже повторный процесс…

— Новый процесс никому не нужен, — Грабовский бросил карандаш, и тот покатился по блестящей поверхности стола и остановился возле стойки для писем. — В частности представителю пенитенциарных служб, начальнику тюрьмы, пану Арнольду Пясецкому… Никому не нравится, когда у него вешается в камере заключенный…