Борис Акунин - Дорога в Китеж

После выступления его всегда окружали студенты, надеющиеся поработать в «Заре» — в любом качестве. Питовранов объяснял, что практикантские места наперечет.

Один юнец оказался особенно настырен. Не удовлетворившись отказом, он потом устроил настоящую охоту на Михаила Гавриловича. Подстерегал его то возле редакции, то возле дома. Терпение Питовранова закончилось, когда он провожал Машу до консерватории, и вдруг из-за угла, будто чертик из табакерки, выскочил этот Листвицкий. Поздоровался, уставился на Машу своими шальными, щенячьими глазами. Тут Мишель понял, что пора положить этому конец.

— Вы не Листвицкий, а банный лист, — сказал он. — Впрочем для журналиста это неплохое качество. Бес с вами, приходите в редакцию. Но дайте честное слово: о том, что вы встретили меня на улице с Марьей Федоровной — никому.

— Понял, — сказал студент. — Буду нем.

— Ни бельмеса вы не поняли, — проворчал Питовранов, уже жалея, что дал слабину.

Кроме настырности в Алеше талантов пока не обнаружилось. Писал он неважно — слишком в лоб, но парень был славный. Честный, горячий, прямой. Глядя на него, Михаил Гаврилович думал, что сам он в юности был намного циничней, приземленней — да попросту говоря намного хуже.

«Полтава» еще вовсю грохотала, когда вошел швейцар, шепнул: «Михал Гаврилыч, к вам человек — видно, тот, кого вы ждете», и Мишель тихо удалился. Вчера, прощаясь, они с Ларцевым условились пообедать.

Сели неподалеку, у Донона.

Привычки Адриана не изменились. Он мало ел, вина не пил. Но вопреки обыкновению едва прикоснулся к кушаньям и Питовранов. У него нервно подергивалась щека.

Конечно, он порасспрашивал старинного знакомца о странствиях и приключениях. Коротко объяснил про себя — тут рассказывать было мало что. Пока Адриан пересекал океаны и континенты, Мишель марал бумагу, и только.

— Надо бы мне взять у тебя interview. Ходят слухи, что ты будешь крупным путейским деятелем. Публика очень интересуется железными дорогами. Поговоришь со мной для газеты?

Ответ был лаконичен:

— Нет.

Настаивать Питовранов не стал. Он встретился с человеком из прошлого вовсе не для обеда и не для interview.

Михаил Гаврилович кашлянул.

— Хм. Я хочу отвезти тебя в одно место. Это для меня важно.

— Если важно, съезжу.

Извозчику было велено ехать на Лиговский, но сначала остановиться у кондитерской Саввушкина. Мишель на минуту зашел, вернулся с кокетливым лукошком.

— Такая традиция, — непонятно объяснил он Ларцеву, который, впрочем, ни о чем не спрашивал.

Дверь открыла мисс Саути, предупрежденная запиской по городской почте. Адриан Дмитриевич заговорил с ней на булькающем наречии, которого Мишель не знал. Мисс Саути охотно отвечала. Судя по слову «Ландон», объяснила, откуда она родом.

Высунулась Маша.

— Миша-Медведь! — радостно воскликнула она. — Пирожки привез?

Он вручил ей лукошко. Там действительно были пирожки с клюквой, ее любимые. Эта игра — в Машу и Медведя — у них завелась давным-давно и обоим нравилась.

Вошли в светлую гостиную, и Ларцев уставился на Михаила Гавриловича с удивлением. Это Мишель продемонстрировал свое третье лицо, появлявшееся только при Маше — не насмешливое и не печальное, а смущенно-счастливое.

— Познакомься, Машенька, это очень важный человек в моей жизни: Адриан Дмитриевич Ларцев. А это… это Марья Федоровна.

Ларцев кивнул. Девушка с любопытством на него воззрилась. Она сегодня совершенно прелестна, подумал Питовранов, не помня, что эта мысль приходит ему в голову всякий раз, когда он видит Машу.

Мария Федоровна была очень хороша — тем подвижным, искрящимся очарованием, какое бывает у открытых чувствам и живых умом барышень.

— Маша тоже знает английский, — похвастался Питовранов. — Поговори с ним, я послушаю.

Засмеявшись, она сказала что-то про «нэсти веза» — кажется, это касалось неуютной мартовской погоды.

— Еще она знает французский и немецкий, — не мог остановиться Мишель. — И все время книги читает, не оторвешь. Но самое поразительное, что у Маши открылся талант пианистки. Она ходит на занятия в консерваторию. Сыграй нам вот это, позавчерашнее.

— Что за экзамен ты мне устраиваешь? — рассмеялась Маша. — Никогда не видела, чтобы ты кому-нибудь меня так расхваливал, словно я красное сукно, а ты коробейник.

Михаил Гаврилович горделиво покосился на Ларцева, счастливый, что она так непринужденно, неконфузливо держит себя с новым человеком.

Мария Федоровна заиграла этюд, уверенно и легко порхая пальчиками по клавишам. Адриан, кажется, невосприимчивый к музыке, минут пять потерпел, потом поднялся и, извинившись, сказал, что ему пора ехать в министерство путей сообщения.

Поднялся и Мишель.

— Я провожу тебя до извозчика. В другой раз погостишь подольше.

Когда Михаил Гаврилович выходил, Маша шепнула ему:

— Ко мне зачастил твой поклонник.

— Какой еще поклонник? — удивился Питовранов.

— Ну тот, помнишь. Листвицкий. Я его потом снова встретила. Познакомились. Встречает меня после консерватории. Смешной такой. Про будущее рассказывает. Говорит, воцарится равенство и всё будет из алюминия.

Мишель нахмурился, неприятно пораженный и встревоженный. Вот так новости. Чертов проныра!

На улице, дожидаясь, когда подъедет свободная коляска, Ларцев спросил:

— Зачем ты меня сюда привозил? Почему это было для тебя важно? Кто она, эта девушка?

Глядя в сторону, Питовранов (лицо у него при этом сделалось «второе», мрачное) заговорил вроде бы про другое:

— Скажи, в твоей жизни был момент, после которого всё повернулось? Знаешь, как ключ поворачивается в замке, распахивается дверь, и ты оказываешься в другом измерении?

Адриан немного подумал.

— Таких дверей было много, но измерение всё время одно и то же. Жизнь менялась, но мои мерки оставались всегда те же.

— Да, конечно. Ты сызмальства существуешь в суровом мире. Потому на тебя это так не подействовало.

— Что «это»?

— Тот день. Он много лет снится мне по ночам… — Питовранов содрогнулся. — Как я убиваю человека…

— Да о чем ты? — не мог взять в толк Ларцев.

— Ты правда не помнишь? — с изумлением повернулся к нему Мишель. — Я говорю о Федоре Лукиче Казёнкине.

— Кто это?

— Буфетный лакей из Стрельны, которого я убил твоей бурятской отравой.

— А-а, — вспомнил наконец Ларцев. — Но ты его не убивал. Он отравился сам.

— Сам?.. Сам? — задохнулся Мишель. Ему было трудно говорить.

Адриан пожал плечами.

— Лакею не повезло. Судьба. Если б я убивался из-за всех, кто погиб вследствие моих действий, я давно рехнулся бы. В половодье на реке Платт у меня перевернулась лодка с двадцатью китайскими рабочими. Никто не выплыл. В Невадской пустыне однажды я не приказал проверять колодцы, а один оказался отравлен. Индейцы. Целая бригада умерла в корчах, тридцать четыре души. Да мало ли было всяких случаев.