Борис Акунин - Дорога в Китеж

— А у меня только один. И мне хватило его на всю жизнь.

— У меня правило, — сказал на это Ларцев. — Коли наломал дров — поправь. Или компенсейт. Как это будет по-русски? Компенсируй? А грызть себя — дело бессмысленное, вредное.

— Сразу видно, что ты не интеллигент, — невесело улыбнулся Михаил Гаврилович. — Нет, я не могу себя не грызть. Сословная принадлежность не позволяет.

Сочувствия Ларцев не проявил, вернул отклонившийся разговор к началу:

— Так что за Мария?

— Ее полное имя Мария Федоровна Казенкина. Она дочь того лакея. Я тогда же всё выяснил. Что у Казенкина с женой много лет не было детей. Они ходили паломничать в Оптину пустынь, молились там Богоматери. И родилась девочка, которую нарекли в честь девы Марии. За месяц до того, как мы решили спасти Россию от тирана… Мне рассказывали, что счастливый отец летал, будто на крыльях…

Питовранов закряхтел, не мог продолжать.

— А-а, ты взял сироту на воспитание? — кивнул Адриан. — Правильно. Это я и называют «компенсейт».

— На воспитание я ее взять не мог. Во-первых, какой из меня, болвана, воспитатель? Во-вторых, у нее же имелась мать. Я просто давал денег, чтоб они не бедствовали без кормильца. Устроил девочку в прогимназию. А Машиным воспитанием я занялся, только когда она совсем осиротела, уже на пятнадцатом году ее жизни. И пора было, а то она росла совсем неразвитой. Снял квартиру, нашел в сожительницы мисс Саути, у нее были прекрасные рекомендации. Нанял учителей. Маша оказалась ужасно способная. Впрочем, ты сам видел, какая она. Не хуже какой-нибудь княжны, правда? Да что я говорю. Лучше!

С этим Ларцев спорить не стал. Знакомых княжон у него не водилось.

— Про Машу я никому не рассказывал. Даже Воронину, хотя он был в Стрельне и всё видел.

— А почему рассказал мне?

— Из благодарности. Если бы в тот день ты не пожертвовал собой ради нас, я-то ладно, но судьба Маши сложилась бы горько.

— А-а, понятно, — кивнул Ларцев, вполне удовлетворенный ответом.

Тут остановился извозчик, за ним ехал еще один.

— Я тоже поеду, — сказал Питовранов. — В гостиницу, к Эжену. Он ждет. Приехал в город ненадолго, мы еще толком не поговорили.

Простились коротко. Ларцев раскланиваться не привык, а Питовранов думал уже о другом. Открывшаяся диверсия Алеши Листвицкого требовала незамедлительных действий.

Приезжая из Приятного, Воронцов всегда останавливался в скромной, но почтенной гостинице «Боярская». Отцовский особняк у Египетского моста был давно продан.

Однако в гостинице Мишель друга не застал — только записку. Евгений Николаевич приносил извинения за то, что должен отлучиться по неотложному обстоятельству. Журналист был раздосадован, но еще больше удивлен. На безупречно вежливого и обязательного Атоса это не походило. Страннее всего выглядело «неотложное обстоятельство», без каких-либо объяснений.

Дело в том, что причина, по которой граф столь спешно уехал, была конфиденциальна. За час до того в «Боярской» появился лакей в лазоревой ливрее и вручил Воронцову письмо в запечатанном конверте. Тон письма, собственноручно начертанного его высочеством, был до истеричности нервный. Великий князь умолял Эжена немедленно отправиться с посланцем и «ради всего святого» ни единой душе о том не сообщать.

Встревоженный Евгений Николаевич оставил записку для Питовранова и тут же спустился в ожидавшую карету. Она поехала почему-то не в Мраморный дворец, а свернула на Английский проспект и остановилась у малоприметного одноэтажного дома. Что в столь скромном особнячке мог делать брат императора, было совершенно непонятно. Правда, у входа прохаживался жандарм. Быть может, тут находилось какое-нибудь из обществ или присутствий, в которых заседал Константин Николаевич? Но не было никаких вывесок, лишь номер дома — восемнадцатый.

На юбилее Эжен вручил Константину ходатайство от новгородского земства по сверхважному делу об устройстве акушерских пунктов. Работать там должны были женщины, а это требовало особого разрешения. Великий князь обещал посодействовать. Неужто хочет сообщить, что в просьбе отказано? Но к чему секретность? И нервность тона?

Воронцов перебрался в провинцию сразу после великих реформ 1864 года, учредивших земства и новые суды. Он всем говорил, что теперь самое главное начнет происходить в глубинке — и сам искренне в это верил.

Вот и пригодился юридический диплом. Отставного лейтенанта (выше в чине Эжен так и не поднялся) выбрали мировым судьей и с тех пор переизбирали еще дважды. Петербургским знакомым казалось, что Воронцов разменял себя на пустяки, но сам он считал, что мелких дел не бывает, бывают мелкие люди, да и отправление правосудия, пускай на самом низовом уровне, считаться пустяком никак не может.

Взять хоть тот же вроде бы неграндиозный вопрос об акушерках. Тут дело не только в том, что в одной губернии появится несколько амбулаторий. В случае успеха создастся прецедент, откроется еще одна дорога к женской эмансипации. Сколько прекрасных русских девушек поступит на акушерские курсы, зная, что найдут себе применение! А как сократится материнская и младенческая смертность!

Жандарм у входа внимательно посмотрел на Евгения Николаевича, но ничего ему не сказал, должно быть, успокоенный присутствием лазоревого лакея.

Внутри предполагаемое присутствие оказалось частной квартирой, чрезвычайно уютной и бонтонной. Всё больше удивляясь, Воронцов занял предложенное ему кресло в пустой гостиной с темно-зелеными муаровыми стенами, огляделся, увидел над камином портрет Кузнецовой в балетной позе и только теперь всё понял.

Давеча в Мраморном дворце великий князь только демонстрировал свою фаворитку, а здесь, должно быть, находится гнездо, в котором его высочество отдыхает душой и телом. (Если б Эжен не оторвался от столичной светской жизни, он, конечно, знал бы, что бóльшую часть времени Константин Николаевич проводит в доме 18 по Английскому проспекту — сюда доставлялись даже казенные бумаги.)

Через минуту-другую вошел его высочество. Он был в бархатной куртке и сафьяновых туфлях, но вид имел нисколько не домашний, а совсем наоборот — взволнованный и взъерошенный. Таким бывшего начальника Воронцов видел только однажды, в день смерти отца, императора Николая.

Следом возникла и госпожа Кузнецова, одетая в милый английский хоум-дресс. Она тоже выглядела обеспокоенной, но не растерянной, а наоборот — собранной.