Александр Сидоров - Шкипер Юша. Зверские детективы из зоопарка

Юша расхохотался.

— Ты, Шурик, не ахай, — весело сказал он. — Голубь — птаха воровская. Зря её не сучи, бедолагу.

— А у нас "голуби" — это гомики, — ехидно ввернул я.

— Есть такое дело. Раньше шпанюки "голубями" называли бельё на верёвке. И с чердаков таскали, и прямо с улицы. Сырое, под мышку — и дёру! Эх, времена… — дядя Толя улыбнулся мечтательно. — Тогда голубок на шампуре только что и значил — голубок на шампуре, а не какой-нибудь трах-тибидох в шоколадное дупло. Лопали мы божьих пташек, был грех.

— А говорите, птица воровская…

— Так и есть. Символ воли. В песне арестантской чё поётся? — И Юша снова загундосил, прикрыв глаза:

— Там много куплетов, — неожиданно оборвав завывания, сообщил шкипер. — Штук пятьдесят.

Я присвистнул.

— Свистни мне в хрен, чтоб я лопнул! — Юша попытался отпустить мне затрещину. Но не дотянулся, только сильно качнул лодку.

— Осторожно, перевернёмся! — крикнул я. — Вы чего дерётесь?

— А ты чего свистишь? Свистунов в жопу загоняешь?! В приличном шпанском обществе так не принято. Другое дело — у каржатников…

— У кого?

— Вот же тундра с лесостепью… Каржатник — значит голубятник. Голубятню хоть видел?

— Видел. В фильме "Любовь и голуби".

— Дожили. Урла теперь голубятни только по кинам знает… А прежде они в каждом дворе торчали. Да чуть не на каждой крыше. Пацаны с окраин, босота — все были на голубях помешаны. Хотя гоняли птичек и такие бобры, такие сазаны фаршированные…

— Какие бобры?! — я никак не мог представить ни бобра, ни сазана, которые взобрались на крышу и гоняют голубей шестами.

— Такие! Не говорю за учителей, инженеров и лепил всяких. Но каржатничали и юристы, профессора, даже второй секретарь обкома партии, сука. Голубь — птица прожорливая, её содержать — лавэ нужны. За пару турманов (какие в воздухе кувыркаются) три зарплаты выкладывали! Народ экономил на еде, на барахле, чтоб купить какого-нибудь "бакинца". А нам, огольцам откуда бабло взять? Работать приходилось. Да на каком заводе? Там зарплаты — две тарани и хер бараний. Значит, иди по карманам щипать, ларьки подламывать, пузатиков штопорить.

— Вот до чего любовь доводит, — съязвил я.

— На этой любови хорошую таньгу поднимали. Были, скажем, спецы, натаскивали сизарей. Продадут такого на птичьем рынке — а он через время чужую стаю хозяину от покупателя приводит. Ловушки ставили во дворах, кормом приманивали дутышей, краснопёрых, монахов. Много способов… Бабки крутились приличные.

— Ну, сейчас это ушло, — заметил я.

— С какого перепугу? Даже на зонах лет двадцать назад арестантам разрешили голубятни строить. Опера, правда, против были: мол, наладят зэки нелегальное общение с волей. А потом мобилы появились, тут уже не до голубей.

— То на зоне. А во дворах я что-то голубятен не видел.

— Плохо смотрел. Есть ещё места. Меня как-то "свояк" (вор, в смысле) пригласил — так, для консультации по одному вопросу. Ну, неважно. Важно, что у него голубятня — за дворец сканает! Даже сигнализация стоит. Показал своих красавцев. За пару "гоночных" пятьдесят штук отдал! Я чуть мозгами не ляпнулся: в натуре, что ли, пятьдесят тысяч рубликов? Он хохочет: ты чё, братан, попутался? Каких рубликов? Евриков! Во какой нынче каржатник попёр.

— Странное слово, — заметил я.

— Чего странного? — удивился Юша. — Совсем ты одичал в своём университете. Карга — это ворона, с басурманского языка. На бабусь древних часто говорят — старая ты карга. А каржонок — воронёнок. Стало быть, каржата — кто? Воронята.

— А голуби при чём? Каржатники тогда должны ворон гонять.

— Может, когда и гоняли. Мы вот в школе учили про разных Митрофанушек и этого, из "Капитанской дочки"… Петруша, он ещё заячий тулупчик Пугачёву подарил. Эти барчуки тоже любили каржатничать. Я ещё читал и дивился: гляди, прямо как мы! Вот мамани ихние и ругались: опять мой дурень ворон гоняет!

— Ворона — птица вредная, — заметил я. — Их даже в Кремле гоняют.

— Видать, не одному тебе птахи на голову серут! — радости шкипера не было предела.

— Не только поэтому, — сбил я градус. — Там вокруг полно храмов. Купола сусальным золотом покрыты, а вороны от блеска просто дуреют. Долбят церковные маковки, золочёную шелуху по ветру пускают. Да ещё с куполов катаются, как с горки.

— Молодчики, пернатые, — одобрил Юша. — Пускай кремлядь и попы подёргаются.

— Уже подёргались. Нашли управу. Сталин не нашёл, а они нашли.

— Усатый тут с какого боку? — не понял шкипер.

— Да достали они его. Сидит за столом, с документами работает. Не может никак разобраться, кого сажать, кого расстреливать. А тут за окном — вечные вопли! Сбиться же можно. Поставят к стенке человека ни за что, а он бы столько сосен мог в лагерях повалить… Хлопнул вождь по столу, вызвал охрану и приказал: истребить всех ворон вокруг Кремля, как врагов народа!

— Вот сука…

— Принялись ворон отстреливать. Но те оказались умнее Сталина: рассчитали дальность полёта пули и с безопасного расстояния материли генералиссимуса.

— Наш народ, жиганский! — Юша даже привстал от возбуждения. Лодку снова стало кренить, и шкипер присел. — А теперь как?

— Теперь на них кремлёвский полк натравили.

— Тю, дурни! Им шо, парадов мало?

— Да не солдатский полк, а из соколов и ястребов. Эти своего не упустят.

Дядя Толя тяжело вздохнул. Ему так хотелось, чтобы вороны победили… Но, как говорится, нет в жизни счастья.

— Греби до берега, — махнул он горестно рукой.

Когда мы возвращались от лодочного сарайчика, зоосад уже наполнился клёкотом, уханьем, чириканьем и пересвистами шумной стаи посетителей. Они проносились у Юши перед носом, вспархивали из-под ног, вели себя бесцеремонно и нагло, и это штурмана сильно раздражало.

— Вот так и живёшь в этих джунглях, как вечный Маугли, — сумрачно бурчал он, когда мимо пролетала малышка на велосипедике, а за ней одышливо ломилась объёмная мамаша, сотрясая топотом округу и заставляя жаться по дальним углам клеток енотов, тушканчиков и зайценогих полярных лисиц (песцов, проще говоря) с вечно печальными мордами.

Зато местную рыжую лису Валю земная суета мало волновала. Валя бодро топала навстречу нам в драных джинсах с трагическим названием "Леви страусс", с красной шваброй на плече и оранжевым ведёрком в руке. Со швабры свисала невыжатая тряпка, и за Валькой оставался на асфальте след из частых мокрых клякс.