Сьюзен Хилл - Опасность тьмы

Не говори ничего. Ни полиции, ни тюремщикам, ни мозгоправу. Ничего.

— Почему люди вообще плачут?

Казалось, что она действительно хочет знать. И спрашивает ее. Почему люди плачут?

Она думала об этом. Почему? У тебя умирает собака. Сбегает кот. Ты прищемляешь палец дверью машины. Она моргнула, вспомнив ту боль, от которой ей стало плохо до тошноты.

— Что? Вы что-то вспомнили?

— Да, как защемила палец дверью в машине. Жуть.

— О, да, со мной такое тоже один раз было. Это агония. Хуже, чем схватки.

— Про это я ничего не знаю.

— Это, и еще когда тебе попадают хоккейной клюшкой по носу.

— О…

— Было и такое.

Эдди представила. У нее заслезились глаза.

— Это одна причина.

— Что?

— Причина для слез. Боль.

Проклятье. Они разговаривали, как нормальные люди, обычный разговор, и она много чего сказала.

Не говори ничего.

На подоконнике стояла пара комнатных растений, и они выглядели заброшенными. На них скопилась пыль. Внизу были желтые листочки, которые никто не потрудился оторвать. Одно из них явно нужно было подрезать. Ее такое выводило из себя. Почему не завести пластиковое растение, если ты не можешь ухаживать за настоящим?

На полу, рядом со стулом докторши, лежала ее сумка, прислоненная к строгому черному кейсу. На сумке была напечатана фотография. Скарлетт и Рэтт из фильма. Она смотрела его раз десять. Ожерелье Скарлетт украшали стразы, и ими же была усыпана рубашка Рэтта. У нее как-то не укладывалось в голове, что у мозгоправа может быть такая сумка. Она не могла оторвать от нее взгляд. Скарлетт и Рэтт.

У Эдди не было сумок, она пользовалась карманами или таскала вещи в пакетах.

— Я думаю, вы заплакали, потому что что-то вспомнили.

— Нет.

— Ладно.

Эдди ждала. Теперь докторша должна была пойти по списку. Вы заплакали, потому что вспомнили что-то из своего детства. Свою мать. Своего отца. Кто-то бил вас, кто-то кричал на вас, кто-то заталкивал вас в темный подвал и запирал дверь, кто-то говорил, что от вас воняет. Или еще что-то.

Она ждала.

Но доктор Горли сидела молча и смотрела на Эдди. Потом снова взглянула в свой блокнот. Потом снова на Эдди. Но не нервно, без раздражения. Просто так. Как на обычного пациента. Спокойно. Терпеливо.

Не говори ничего.

Она знала, почему заплакала, и была зла на себя, но ничего не могла с этим поделать. Слезы просто потекли сами собой. Полицейский со светлыми волосами смотрел не нее, задавал вопросы, и все смотрел, говорил одно, другое. А потом в ее голове появилась картинка, а вместе с ней — четкое и мгновенное осознание того, что теперь случится. И чего теперь никогда не случится.

Она увидела себя в фургоне вместе с Кирой. Они спустились по лесенке, крепко заперли за собой дверь, а потом пошли гулять туда, где было видно море. К пляжу, на котором они проведут весь день. Кира несла ведерко и совок, а Эдди — мячик и пакет с едой для пикника. Но напитки и мороженое они купят внизу. Было солнечно. Было тепло. Они слышали голоса других детей, люди на пляже что-то кричали, окликали друг друга и смеялись. Кира скакала рядом, держа Эдди за руку и нетерпеливо поглядывая то на нее, то перед собой. Эта неделя, эти выходные должны были стать самыми лучшими и для Киры, и для Эдди. В сознании Эдди они находились в прозрачном радужном пузыре, и этот пузырь существовал совершенно отдельно, парил где-то очень далеко от всего остального. Всего.

И теперь ни с того ни с сего он лопнул. Она посмотрела на кабинет вокруг себя. Посмотрела на полицейских. Посмотрела на свои руки. И пузырь лопнул, и она осознала правду, что эти выходные никогда не настанут, и она больше никогда не увидит Киру. Неважно, что Эдди скажет или не скажет, неважно, что еще случится. Пузырь лопнул.

Ее глаза наполнились слезами.

— Что такое? — сказала доктор Горли. У нее был мягкий голос — такой милый, приятный голос! Она хотела знать, потому что ей было не все равно, и потому что она хотела помочь. Потому что она друг, а не потому, что она мозгоправ и хочет изучить ее, поковыряться, а потом доложить, нет…

Черт.

Слезы начали стекать по щекам Эдди.

Даги Милап был добрым человеком. Взять хотя бы эти выходные. В четверг он пришел домой и сообщил, что у него есть билеты на поезд, бронь в гостинице и план на целую поездку специально для нее. И это не был ее или его день рождения, и не какая-то годовщина.

— Тебе не помешает немного отдохнуть, — сказал он. — И ты любишь Девон.

И вот они уже прогуливались по набережной и собирались занять одну из скамеек под солнцем. День был яркий и ветреный. В любом случае у нее сегодня не было смены, а Даги вычел один день из своего отпуска; поезд уехал в половине второго, а сейчас была половина шестого, и у них впереди было еще два полных дня.

— Если мы присядем здесь, я смогу принести нам чая из той палатки. Ты пока устраивайся.

Эйлин поняла, что он добрый, в первый же вечер знакомства, когда Норин и Кен Кавана вытащили ее в боулинг. По ее мнению, боулинг был развлечением для пожилых дам в белых панамках, и она не думала, что ей там понравится. Но они не приняли отказа. К ее дому просто подъехала машина, и у дверей встал Кен, так что вариантов не было.

Она оказалась права насчет боулинга. Может, от игры еще можно получать удовольствие, но смотреть на это было словно наблюдать за сохнущей краской, и она зареклась еще когда-нибудь в жизни сюда ходить. Но с появлением Даги все изменилось.

Эйлин четыре года как была вдовой, и к тому времени, как Клифф Слайтхолм умер, они уже мало что могли сказать друг другу, а это и означало приход старости, как думала Эйлин. Она никогда не представляла себе жизни без него и была потрясена, насколько опустел дом после его ухода и насколько само собой разумеющимися были для нее его присутствие и его компания. Может, им особо нечего было сказать друг другу, но это было не одиночество. Через три месяца она начала работать кассиром, отчасти потому, что оставленных ей денег оказалось меньше, чем она рассчитывала, отчасти потому, что она не могла дни и ночи напролет сидеть дома в одиночестве. Благодаря этому она как будто снова вернулась в большой мир — подружилась с Норин и еще с парой человек. Но когда она возвращалась домой, она снова оказывалась одна.

Даги Милап был добрым. В боулинге она не знала никого, кроме Кена и Норин, а он принес ей чашку чая и занял для нее место на скамейке в передней части павильона. Он спрашивал о ней и то, что она решилась ему рассказать, выслушал с большим вниманием — так всегда слушают действительно добрые люди. Его собственная жена сбежала от него с кем-то в прошлом году. «Это разбило мне сердце, — сказал он, — я даже предположить не мог».