Сьюзен Хилл - Опасность тьмы

Саймон со смехом взял ее под руку и повел вниз по Дьюк-стрит в Гринс.

Натали проснулась, услышала шум и натянула на голову подушку. Но звуки проникали и туда, так что в конце концов ей пришлось встать из кровати.

— Ну что теперь? Черт, Кира, сейчас два часа ночи, что с тобой?

Кира стояла перед окном. Занавески были подняты, и она смотрела на дом напротив.

— Я уже тебе говорила, хватит это делать. Давай возвращайся в кровать. С кем ты разговаривала?

Кира сжала губы, но позволила отвести себя обратно и уложить под одеяло.

— Кира, ты меня беспокоишь. Говоришь сама с собой, издаешь какие-то звуки.

Натали села на край кровати своей дочери. Ее светлые волосы спутались, и она пыталась пригладить их кончиками пальцев. Удивительно, насколько по-другому выглядят дети по ночам и насколько сильнее ты их можешь любить просто потому, что они кажутся меньше. Удивительно.

— Может, ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Они не позволили ей пройти в комнату, когда разговаривали с Кирой. Их было двое, обе женщины. Одна — молодой доктор, как они сказали, психиатр, хотя Натали показалось, что она еще слишком юна, а другая — полицейский семейный психолог.

Это заняло больше часа. Она злилась, и ей было не по себе. В газетах и по телевизору говорили всякое. Когда пропал самый первый мальчик, повсюду висели постеры, и все обсуждали это — и она вместе со всеми, как и каждый, кто жил тогда на Бримптон-лэйн. Натали говорила с парой человек за последнюю неделю, и все они твердили одно и то же — насколько все теперь изменилось. Их дома, их улица, их соседи… вся их повседневная жизнь. Они чувствовали себя иначе и теперь никогда не будут чувствовать как прежде. Они чувствовали себя запятнанными и оскверненными, как будто им надо отмыться. Некоторые говорили, что хотят переехать. Кто-то сказал, что нужно подать петицию в местное управление, чтобы они переименовали Бримптон-лэйн, когда все закончится, но только как смена названия поможет, что изменится? Они жили здесь, она жила здесь, дом стоял здесь. Только кто теперь будет там жить? Кто захочет купить его, ходить по ее комнатам и спать там, и есть, и подстригать сад, и вытирать окна? Зная.

Было достаточно паршиво жить в доме по соседству. Паршиво каждый день проходить мимо, снова и снова. Паршиво, когда доктора и полицейские допрашивали твоего ребенка больше часа.

— Что ты им сказала? — спросила она Киру, как только они сели в автомобиль. Но Кира плотно сжала рот, просто намертво, и не произнесла ни слова. Вообще ни одного, ни разу — только после телевизора, чая и ванной, когда она заговорила про то, что хочет уехать на выходные. В фургоне.

— Где ты узнала про фургоны?

Но Кира не ответила.

— Ты рассказала им, что было у Эдди?

Ничего.

— Про то, как вы пекли пироги и все остальное?

Через какое-то время Кира кивнула.

— И они сказали, что в этом нет ничего такого, да? Печь пироги и все такое?

Ничего.

— Что еще ты им рассказала? Про то, как ты туда ходила? О чем еще они тебя спрашивали? Что они говорили?

Ничего.

— Черт, Кира, я пытаюсь понять, все ли нормально, я не хочу, чтобы они расстраивали тебя, мне нужно знать, что все прошло хорошо.

— Все прошло хорошо.

Натали сдалась.

А теперь она поглаживала тонкие светлые волосы Киры, легкие, как пушинки от одуванчиков, убирая их ей за уши. Веки Киры медленно опустились, но потом распахнулись снова.

— Ты бы мне рассказала, правда?

— О чем?

— О чем угодно. Если бы что-то случилось.

Кира нахмурилась.

— Эдди не?…

Кира тут же закрыла глаза.

Натали подождала. Ничего.

Глаза Киры оставались закрытыми.

Натали спустилась и включила чайник, зажгла сигарету и села за столешницу. Где-то на улице залаяла собака. Она хотела бы сейчас быть в другом месте. Может, они могли бы. Она могла бы устроиться на работу в колл-центре в любом другом городе, или вернуться туда, откуда родом, или даже попытать счастья в Лондоне. Теперь каждый день, просыпаясь, она чувствовала себя плохо, паршиво. Как старуха. А ей было всего двадцать шесть. Она не заслужила провести остаток жизни по соседству с детоубийцей. Никто не заслужил.

На секунду ей показалось, что она слышала шум наверху, но, когда она вышла в коридор, было тихо. От скуки Натали включила круглосуточное радио и полчаса слушала звонки в студию от грустных людей, которым было необходимо поболтать с незнакомцами о том, как им грустно, в три часа ночи.

Когда Кира услышала тихие голоса из радио, она вернулась на свой пост у окна. Дом Эдди был освещен уличными фонарями. Выглядел он печально.

Они спрашивали ее, что она думает о доме Эдди. Когда она сказала им, что ей больше нравится там, чем в собственном доме, и быть с Эдди ей нравится больше, чем со своей матерью, они странно на нее посмотрели. Спросили ее почему, и уверена ли она, и имеет ли она в виду именно это, и не попросила ли ее сказать это Эдди — что показалось Кире вообще самым глупым вопросом на свете. Они попросили ее рассказать, что Эдди говорила, и брала ли она ее с собой кататься на машине, или в бассейн, или в магазин, или за город, и бывал ли у Эдди дома кто-нибудь из друзей Киры — может, они готовили или еще что-то делали вместе или по отдельности.

Вопросы. Все — об Эдди. Странные вопросы, грубые вопросы, глупые вопросы. Но если на их вопросы она отвечала, то они на ее — нет, не до конца. Она хотела знать, куда Эдди делась, и знает ли она о том, что какие-то люди свободно заходят и выходят из ее дома, и когда она вернется, и может ли она с ней увидеться, но они не ответили ни на один из ее вопросов. Ни на один.

— Почему ты плакала, Эдвина?

— Эдди. Сколько можно вам говорить.

— Эдди.

— Так вы знаете, почему это с вами могло произойти?

Не говори ничего. Как в полиции. Не говори ничего.

— Просто вы мне не кажетесь человеком, который легко может расплакаться.

Ничего.

— Вы не помните, вы много плакали в детстве?

Понеслось. Она знала, что сейчас будет. Абсолютно точно. Твое детство. Это все, о чем им было интересно спрашивать, именно его во всем винили и туда хотели залезть. Ладно, без проблем. Рассказывать нечего. А даже если бы и было что, то нужно молчать.

Комната была небольшая. Красный стул в твидовой обивке. Довольно удобный. Докторша сидела напротив нее в точно таком же с блокнотом в руках. Она ожидала, что врач будет сидеть за столом. И лучше бы было так, на самом деле. А еще она была женщиной. Доктора всегда мужчины. Должны быть. Как медсестры — всегда женщины. Только не в этот раз. Это была женщина. Молодая. Слишком молодая. Как она может быть такой молодой и работать здесь? Короткие, темные, блестящие волосы. Дизайнерские очки. Овальная оправа. Голубая футболка. Синяя джинсовая юбка. Бледно-голубые ботинки без каблуков. Обручальное кольцо. Еще одно кольцо с закрученной верхушкой, в которой блестел крошечный бриллиант и отражал лучики света. Ожерелье с большими бусинами. Улыбка. Она смотрела прямо на нее. И улыбалась.