Франк Тилье - Жил-был раз, жил-был два

Габриэль указал на уголок полотна:

— Тут еле видна подпись. Только крошечные инициалы: «А. Г.».

— Значит, это не Калеб Траскман написал эти лица.

— И не Давид Эскиме.

— У тебя есть хоть какие-то соображения, как к тебе попала эта картина?

Габриэль выудил из царящего на кровати хаоса банковскую распечатку и протянул ее Полю. Одна строка была обведена.

— Я совершил покупку на триста восемьдесят евро десятого августа в каком-то заведении, которое называется «У Жакоба», в Бельгии. Я проверил по Интернету. Это такая лавочка, торгующая всем без разбора, недалеко от Северного вокзала Брюсселя, что-то вроде барахолки. Вроде подходит.

Поль положил распечатку обратно. От вида картины ему делалось не по себе.

— Я заберу ее и отправлю в нашу лабораторию. Ты отдашь мне свои банковские документы и счета тоже. Они наверняка что-то прояснят относительно последних месяцев.

Молча мужчины устроились за столом в гостиной. Габриэль принес две банки пива и чипсы на закуску. Может, он и забыл часть своей жизни, но не этот взгляд, который бросил на него бывший напарник, — горящий взгляд, словно пытающийся поддержать в нем жизнь, — и не те долгие вечера, что они проводили с глазу на глаз, запершись в кабинете и работая над очередным делом. Оба будто вернулись в прошлое.

Поль протянул ему фотографию:

— А теперь займемся Калебом Траскманом.

— Единственная его фотография, которую мне удалось найти. Я вырезал ее из обложки одной из его книг. Она сделана в девяносто третьем году, тогда ему было тридцать пять. Нашего типа в действительности зовут Кристиан Лаваш, понимаю, почему он взял псевдоним… [50] По-французски Лаваш (la vache) — «корова» или ругательство.

Габриэль вгляделся в протянутый Полем портрет. Тридцать пять лет в девяносто третьем году… Получается, ему было сорок девять в момент встречи с Жюли.

— Похоже, несмотря на растущую популярность, Калеб Траскман умудрялся скрывать свою личную жизнь не хуже главного персонажа его последней книги, этой Лин Морган. Ноль информации о нем в Интернете, совсем ничего. Но я все-таки накопал несколько статей в прессе. В редких интервью он говорит только о своем творчестве и ни слова о частной жизни. Он не позволял себя фотографировать. Такое ощущение, что его постоянно что-то мучило, и он много раз утверждал — держись крепче! — что если бы не писал все эти жуткие истории, то, скорее всего, стал бы преступником. И на шутку это вовсе не походило.

На мужчине с длинными черными волосами были большие очки с чуть тонированными стеклами, перерезавшие лицо пополам. Аккуратно подстриженная бородка контрастировала с кожей почти болезненной белизны. Он держался вполоборота к объективу, не улыбаясь, будто ему не терпелось скрыться.

— Ты показывал этот снимок Ромуальду Таншону? — спросил Габриэль.

— Да, прямо перед тем, как отправиться в дорогу. Разумеется, он совершенно не помнит, видел его или нет. Ничего удивительного, как тут вспомнить через столько лет? Насколько я знаю, никто никогда не упоминал о приезде в Сагас какого-то писателя. Траскман явился без фанфар и растворился в толпе… Мои парни позвонили кое-кому. Как и говорится в предисловии, писатель скончался в две тысячи семнадцатом, самоубийство не вызвало никаких сомнений. Он покончил с собой в четырехстах метрах от дома выстрелом в голову. Два свидетеля шли в этот момент по пляжу. Учитывая состояние лица после выстрела, сын не смог опознать отца, но ДНК подтвердила его личность. Соответственно, дело было быстро закрыто: его жена умерла несколькими месяцами раньше, Траскман наблюдался у врача из-за депрессии… Точка.

Поль уткнул указательный палец в обложку:

— «Последняя рукопись» — посмертный роман Траскмана. Ты сам читал, действие разворачивается в две тысячи семнадцатом, описываемые события и полицейские методы доказывают, что именно тогда он и написал ее, а никак не в две тысячи седьмом. В предисловии сын объясняет, что отец не придумал концовку, но мы-то знаем, где хранились последние страницы.

— Они были у Давида Эскиме.

— Точно. Что и вынудило сына самому взяться за перо. Развязки, конечно же, разные, но он сумел расшифровать различные движущие мотивы, придуманные его родителем, чтобы предложить логичную концовку.

Поль отпил глоток пива.

— Трудно объяснить, как Эскиме раздобыл эти страницы, но одно очевидно: своими намеками он стремился привести нас к «Последней рукописи». Совсем как Калеб Траскман, который, написав эту книгу, хотел неявным и тонким способом признаться в своей ответственности за исчезновение Жюли. Это в определенном смысле его исповедь post mortem . Способ поведать читателям о своих преступлениях, но так, чтобы те ничего не заподозрили. Двойное извращение.

Тишина. Поль откашлялся и продолжил:

— Книга чертовски лихо закручена, со всеми этими историями рукописи в рукописи. Настоящий ребус из русских матрешек, в котором отражен необычайно закомплексованный и неуравновешенный рассудок Траскмана.

— Интеллектуальный лабиринт…

Поль достал блокнот, в котором делал заметки:

— Да, можно и так сказать. Короче, я записывал детали, которые находил по мере чтения, и они не оставляют сомнений в причастности Траскмана к нашему делу. По сути, но и по форме тоже. Начнем с сути. «Последняя рукопись» — это один из внесерийных романов в творчестве писателя, с новыми персонажами. Сара Морган, семнадцатилетняя девушка, исчезает однажды вечером во время своей спортивной тренировки. Как твоя дочь. Тот же возраст, очень схожая внешность. Используя известный художественный прием «рассказ в рассказе» в отношении собственного ремесла, Траскман описывает писателей как людей с извращенным рассудком, мерзких созданий, способных на любые ужасы: удержание в неволе, извращенность, убийство. Пример: «Длинная исповедь насильника и убийцы, ни разу не пойманного рецидивиста, который в преклонном возрасте принимает решение сделать полное признание в виде романа» .

Поль положил ладонь на книгу как бы в подтверждение своих слов.

— Но вымысел из этого романа стал нашей реальностью: для тех, кто знает всю историю, совершенно очевидно, что Траскман раскрывает собственную индивидуальность, своих демонов, свою страсть к преступлениям. Он описывает сцены с хирургической точностью, словно сам при них присутствовал. Помнишь сиамских двухголовых близнецов из дневника Жюли? Он сам этот монстр и есть. Это он, человек, который за завесой своеобразной нормальности творит зло. И он покончил с собой не потому, что его жена умерла, и не из-за депрессии, а…

— …из-за того, что он совершил в действительности .