Владилен Елеонский - Кто жизни не знает

Я, как и все, срывал портянку с сапога, расстилал на полу, ставил на угол ступню, обматывал ногу двумя быстрыми движениями и совал в сапог, затем вторую, раз, два, и ты в брюках и обут, а прошло секунд тридцать, не больше. Дальше хватаешь форменную рубашку без погон со стула, галстук к ней приколот с вечера, и бегом из комнаты. Рубашку натягиваешь, пуговицы застегиваешь, и галстук прилаживаешь уже на ходу. Вот и вся премудрость.

На учебных занятиях мы изучали воинские уставы, военную тактику, огневую и строевую подготовку, и, кроме этого, ежедневно проводились политинформации, на которых освещались важные события в стране и за рубежом. Все это называлось боевой и политической подготовкой. Наряды, естественно, продолжались, однако теперь они казались почти раем, от восьмисот человек осталось двести тридцать, их обслуживать стало гораздо легче.

Викторов, как и я, по случайному совпадению тоже оказался в восьмом взводе или учебной группе, как у нас официально именовались взвода. Восьмая группа стала нашей на четыре года, а Кошелев попал в седьмую группу. Кроме Викторова я успел сблизиться с Сашей Ти, симпатичным брюнетом-крепышом, который практически всегда улыбался, но иногда был задумчив и грустен, особенно когда получал письма из дома, и мы как-то сразу оказались с ним на одной волне.

Папа у него был кореец, а мама русская, наши фамилии шли по алфавиту одна за другой, и потом, на старших курсах ребята из других групп со смехом рассказывали, что долгое время считали, что в нашей группе учится слушатель со смешной фамилией Титобольцев. Причина этого забавного недоразумения состояла в том, что старшина наш зачитывал список в журнале скороговоркой, поэтому вместо «Ти, Тобольцев» ребятам, стоявшим в строю в других группах, и не слышавших наши с Сашей ответы «Я!», слышалось: «Титобольцев!»

Дни шли своим чередом, по поводу часов Рыков молчал, а я ничего не спрашивал. С каждым днем надежда найти их таяла все больше, а в одну из ночей нашу группу подняли по тревоге, причем подгоняли так, словно, в самом деле, началась война. Ничего не понимая, мы, сонно хлопая ресницами, выстроились на плацу.

Казалось странным, что командир нашей группы Владимир Касатонов, приятный молодой человек с обаятельным животиком, отслуживший в погранвойсках, тоже стоявший на плацу, теперь исполнял роль статиста. Всем заправлял сержант Михаил Стрижевитов, сухопарый крепкий парень с носом и взглядом хищной птицы, который никакую должность в группе не занимал. Поговаривали, что он – помощник начальника школы по вооружению, заведует тиром и складом оружия Шатской школы милиции и поступил по блату. Не прошло и двух недель нашего впечатляющего курса молодого бойца, как кто-то метко окрестил Стрижевитова фюрером, – он, в самом деле, имел оловянный взгляд и косую челку, а то, что он вытворял, не показывали в советских фильмах.

Точно не знаю, из каких соображений, скорее всего, это была установка заместителя начальника школы по строевой подготовке полковника Леднева, сержанту Стрижевитову, как и другим слушателям, отслужившим в армии, был дан карт-бланш. Они должны были показать нам, карасям и салагам, что такое настоящая армия!

Курс наш делился на два дивизиона по четыре учебной группы в каждом. Капитан Анатолий Рыков и замполит Владимир Ковалев были нашими офицерами, все группы курса имели сквозную нумерацию, наша группа, как я говорил, была восьмая, и нам очень не повезло, что в нее включили Стрижевитова. Он деловито прокашлялся и хмуро посмотрел на нашу «коробку», так называлось построение учебной группой в количестве двадцати девяти человек в колонну по четыре.

К этой памятной ночи хождение строем стало для нас достаточно привычным делом, как и бег. Утром мы бегали кросс исключительно строем, а вечером после вечерней поверки все группы проходили торжественным маршем перед трибуной, за которой стояли начальник курса и курсовые офицеры – командиры обоих дивизионов и замполиты.

Каждая группа должна была иметь своего запевалу и строевую песню. По предложению неуемного Викторова наша группа выбрала для себя задорный текст «Зеленою весной». Наши офицеры, посмеявшись, песню утвердили, однако случился маленький скандал, когда начальник курса услышал ее в нашем исполнении при прохождении торжественным маршем по плацу перед трибуной.

Полковника смутили такие слова:

Маруся молчит и слезы льет,

От грусти болит душа ее,

Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси

Капают слезы на копье…

– Что за текст такой, не слишком ли фривольно, что за Марусины слезы? – недовольно сказал он.

Ему начали объяснять, что это музыкальное произведение из известного фильма Леонида Гайдая, и что оно отлично подходит на роль строевой песни, в фильме, кстати, ее поют марширующие опричники царя Ивана Грозного. В конце концов, здравый смысл возобладал, и он разрешил нам петь эту песню. Так мы ее и пели, с каждым годом все реже и реже, а на четвертом курсе и вовсе забыли.

А сейчас с трудом разлепляя глаза, сонные, мы стояли на плацу, стрелки на часах у казармы показывали два часа ночи, а сержант Стрижевитов, похлопывая ивовым прутиком по голенищу сапога, прохаживался перед нашей «коробкой» и насмешливо смотрел нам в лица своими холодными голубыми глазами. Его взгляд казался стальным, и мало, кто мог его выдержать, даже Викторов отвел глаза, безуспешно попытавшись сыграть с сержантом «в гляделки».

– Сегодня вы на себе узнаете главный армейский принцип, согласно которому нарушение приказа одним бойцом – головная боль для всех. Викторов, выйти из строя!

– А кто он такой, чтобы командовать? – взвившись, сказал Андрей. – У нас командир взвода – Володя Касатонов!

– Викторов! – строго сказал Касатонов. – С моего ведома взводом командует сержант Стрижевитов. Если я позволю, то ты тоже сможешь командовать, ничего противозаконного нет, устав позволяет.

– Так бы сразу и сказали, чего голову морочите, – пожав плечами, сказал Викторов и болтающейся походкой, словно мим ярмарочного балагана перед публикой, отделился от строя.

Стрижевитов коротко окатил его недовольным взглядом, а затем вновь уставился на нас.

– После отбоя всем положено спать. Викторов бодрствует, разговаривает, мешает спать другим. Курить в казарме запрещено, кругом старая сухая древесина, вы все можете сгореть, однако Викторов курит в нарушение всех запретов.

– Я окно открываю, и окурки тщательно гашу!

– Викторов, – снова строго сказал Касатонов, – за пререкания со старшим по званию наряд вне очереди!

– Я все равно буду курить.

– Два наряда! Что следует ответить согласно уставу?

– Есть два наряда, только я все равно буду…