Василий Добрынин - Что такое ППС? (Хроника смутного времени)

— А как же иначе? Виталик!

Шеф смотрел на экран, и качал головой:

— А умеют, Виталик, ты видишь, умеют цеплять за живое! Ведь клип же прекрасный. Вот сила искусства!

Гроб из мореного дуба, с ручками, бронзой — вплывал на экран. На кладбище, упокоенном белым, холодным чистейшим пухом из снега.

— Прекрасно! — жал шеф плечами, — Успех обеспечен. Крутить — да, по всем каналам!

— «Братва, не стреляйте друг друга!»...

— Вот если бы это шахтеры, шоферы, охотники, даже солдаты, — уместно просить: «Не стреляйте друг друга! Не надо!». Вполне может быть. Хорошая мысль и, — посмотри — красиво! Но, — братва, не стреляйте, — абсурд! Для чего же тогда существует братва?

Он придвинул себе и Виталику, полные рюмки. А выпив, заметил:

— С Нарышкиным, друг мой, справляйся сам. Надо будет его устранить, — устранишь! И это не я говорю, — обстоятельства дела! Ты понял? В бизнесе, знаешь ли, обстоятельства дела, они... — он поднял палец, потом, посмотрев на него, сделал пальцы лопатой и показал под горло, — Высшие, как смысл жизни! А что выше этого смысла? Выше этого смысла, Виталик, — чужая жизнь. Чужая, — которая, по большому счету, твоей никогда не стоит! Все понял! Ты понял? — легкая, как от усталости, хрипотца, появилась в горле, — Виталик, а хватит ума — по-другому решишь. Это — проблемы твои! А сможешь Нарышкина привести ко мне- оценю.

— Чтоб он к Вам перешел?

— Да, чтобы он на меня работал.

— Зачем же он, э-ээ… тогда…

— Да ты сопли не жуй!

— Так, а-а…

— Голова у него на месте! Такие нужны.

«Альфред сказал уже все!» — уловил Виталик.

Последние хлопья слетали и таяли в сумерках, замерли струны последних аккордов клипа.

Чудовищный смысл дышал, крутым жаром, в словах Альфреда. Ведь, «если что!» — вынужден был уразуметь Виталик, то там, в гробу, надо видеть Потемкина, или себя. А Лахновский останется здесь ни при чем: это не он, — обстоятельства дела! Обстоятельства дела, высшие для бизнесмена, ставят, чужими руками последние точки в судьбах.

«А что остается? А что я могу? — понимал Виталик, — Кроме как следовать слову. И оставаться крайним.....»

— А как там? — отвернулся Альфред, и рукой показал на парилку.

— Печет!

***

— Да уж, вот разминулись! Только что я, Виталик, спровадил гостя. Ах, ё-мое… — сокрушался Иван Сергеевич.

— Бывает, — проходя, через кухню, в гостиную: согласился Виталик.

Выставил. Взял потом в руки, и взвесил бутылку. Прочел, что сумел, по-английски. И, слыша, как грюкает в кухне хозяин, крикнул:

— Виски! Сергеевич, ты это пил?

— Только слышал…

— А будешь?

— А, — помолчав, отозвался хозяин, — а что подавать? С чем едят эти виски? Лимон? У меня авокады, папайи и прочего, нет!

— Будь проще. Соленое есть?

— Огурцы, помидоры, из бочки. Капуста и сало…

— Отлично, Сергеич! А накурил …

— Не курю, — появился, накрыл, и присел, хозяин, — но гостей принимал: полна горница!

— Чем это плохо? Не сам ли их звал?

— Да кого-то позвал, ну а первый — он сам… Ну, Виталик, давай твое виски!

— Ну, что?

— Да ты знаешь, здорово! Дорогое? Бог с ним: самогоном, по-нашему пахнет!

— Ты — тоже…

— А что?

— Да, ничто! Что за птица, Сергеич, к тебе прилетала?

— Нормальная птица, Виталик. Оттуда — с таможни.

— Не таможня, Сергеич, а пост, милицейский.

— Без разницы нам. Он — оттуда...

— Да, и чего же хотел?

— Да поздоровался, чаю попил, и за жизнь спрашивал.

— Чью?

— Да, мою и нашу.

— Давай, не темни.

— Про склады он спрашивал.

Вкуснятина: жирный утиный кусок, завис у Виталика.

— Что? Что он именно спрашивал?

— Да, дескать, пустуют наверное, — это неправильно. Если же нет…

— Ну, и что ты сказал?

— Да вот… и сказал…

— Что не пустуют, конечно, да?

— Ну да…

— Да ты что?

— Ну, это, Виталик, проблемы мои, что сказать. И склады ведь, мои. Но, я видел, скажи ему «нет!» — не поверит.

— А дальше? Показывал документы?

— Конечно. А что оставалось? Но, ты говорил — все нормально! Печати и вся, и так далее — всё… Порядок! Чего ты?

— Кто такой, этот крендель?

— Я что, должен знать кренделей? На фига?

— Ты фамилию помнишь?

— Говорил, но забыл я. По имени помню: Георгий. Артемович..., опер.

— Ты шутишь?

— Не-ет…

— На бежевой, с черным носом, «пятерке», да?

— Ну да. С черным носом.

Виталик согнал, непослушным, но резким рывком, обе рюмки. Наполнил. Сжал: будь стекло, не хрусталь — оно лопнуло бы — и, забыв о Сергеиче, выпил.

— Другие, а кто они? Твои гости?

— Это я их позвал. Мне не понравился этот Артемыч, я и позвонил своим, в район, БХССникам.

— ОЗЭПП — это так называется, нынче.

— Да бог с ним, они были. И с ним познакомились, и сказали ему, что Сергеевич — свой человек!

— «Свой»! Что он спрашивал?

— Он?

— Ну, конечно!

— У них?

— У тебя.

— Да ничего, знаешь ли, и не спрашивал… Он мое почитал, и все.

— И себе записал?

— Нет. Вот ты знаешь, и ручки не брал. Говорю, все нормально…

— И сахар, конечно, видел?

— Я показал, а куда деваться? Ты сам понимаешь? Но — что с того? Без вопросов: ты сам понимаешь?

— Ну а с друзьями?

— И с ними, нормально: по водочке. Все же свои, боже мой. Там ля-ля, и фа-фа, и фу-фу, — без проблем! Хорошо, Виталик!

— Ну да уж, Сергеевич, да уж, неплохо, но виски мало! А водка есть?

— Ну, конечно!

— Потемкин! — хлестнул, психанув, по баранке Виталик, — Потемкин? Ну, да это он!

«Ерунда-то какая! О чем они, господи, а? «Не стреляйте, братва, не стреляйте друг друга!» В своем ли уме, боже мой, Виталик?...

Слова и картинки без спроса и нагло, рябили в глазах и плескались, как волны, в мозгу. Кладбище, вороны; чистый-чистейший, покойный пух, из холодного снега… Как пудра… «Дружище, конечно… — Ах да, ну, конечно, — мозги не пудришь?» И взгляд его, пристальный, как трибунал … «А иначе — смешно! Как иначе?»

Не будет иначе в делах, где вращаются очень солидные деньги. Вращает их не металл шестеренок — «шестерки». Такие же люди, как он, Виталик. Все же, хрупкий, в сравнении с железом, материал. Ломает, крушит механизм невинных на части, Потемкин — он что виноват? А Виталик? Во всем виноват Лахновский! Он и такие, как он! Но если Потемкину на фиг Лахновский не нужен, то — кто без него Виталик? Да просто никто!

Виталик физически чувствовал треск. «Вот она и пошла, в полный рост эта ломка! А может — мелькнула надежда — она обломает меня, закалит — человеком стану? Такой-то ценой? — не на шутку ломало, — Таким, как Лахновский я стану, — не хуже!».

«С бедой не спеши. Пришла — это еще не беда. Переспать с нею надо» — не раз говорила мама. — «А дальше — уйдет, может быть, и сама. Ну а нет — бог науку подаст, как избавиться…».