Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Ну, вот и готово…

Мария Клара принесла на маленьком подносе две чашечки и сахарницу. Женщина-диктор продолжала перебирать четки человеческих трагедий, и, когда она читала или пересказывала очередное письмо, голос ее звучал патетически, будто и она переживает страдания всех этих несчастных, разыскивающих родных.

— Один кусок, да?

Передо мной стояла чашка ароматного кофе; Мария Клара снова села напротив и ухаживала за мной: движения ее были исполнены благородства, необычного для такой женщины. Минут через десять мы встанем из-за стола, она, как всегда, загрузит тарелки в посудомойку, и мы пойдем в спальню; она покойно расположится там на постели, дожидаясь свершения любовного обряда.

Сейчас все это показалось мне невыносимым, и рот мой скривился в страдальческой гримасе, едва я представил себе это заранее продуманное механическое действие, лишенное какой бы то ни было фантазии и даже истинного желания; ведь это была, по сути дела, гигиеническая процедура, вроде душа или чистки зубов.

— Ты еще думаешь о мальчике? — спросила она.

Не могла Мария Клара не заметить, что я не такой, как всегда, и необычно молчалив; заметила, должно быть, что, когда я поднял чашечку, рука моя дрожала.

— Нет, — сказал я. — Не в этом дело. Я очень устал.

— Ты слишком много работаешь, — отозвалась она (и я знал, что она это скажет, как всегда знал, что скажет Бернардина, Эмма, любая женщина). — И никогда по-настоящему не отдыхаешь…

— Врач не может позволить себе такой роскоши…

— А какая будет польза твоим больным, если ты сам заболеешь?

— Никакой, разумеется.

Я положил трубку на стол и провел рукой по вспотевшему лбу, хотя окно осталось открытым и на улице в этот вечерний час было свежо. Радио продолжало работать, но теперь передавали обзор новых книг, и мы не слушали.

— Ты плохо себя чувствуешь? — озабоченно спросила она, заметив мое движение, и склонилась над чашкой.

— Я переел. Со слишком полным желудком в определенном возрасте шутки плохи.

— Так, может, ты приляжешь…

Но мне хотелось уйти. Дома я хранил дневник военных лет, заметки, которые, как я тогда думал, интересно будет когда-нибудь перечитать, только все не хватало ни времени, ни мужества это сделать. Теперь мне незамедлительно требовалось просмотреть записки, найти тот любовный эпизод, восстановить мое тогдашнее душевное состояние и уточнить даты наших встреч в сарае: там, если все совпадает, мы и зачали дочь, которая теперь разыскивает меня…

— Если ты не обидишься, я лучше пойду…

Она не обиделась. Мария Клара была понятлива, благоразумна. Может, она и выглядела несколько удивленной моим внезапным недомоганием, нервозностью, хотя, к счастью, голосом я этого не выдал, но не стала задавать неуместных вопросов; приняла мое толкование фактов без всяких возражений и даже предложила:

— Может, тебе лучше взять такси? Я могу поставить твою машину, куда скажешь.

Она даже не заикнулась о том, чтобы проводить меня, зная, что я хотел любой ценой сохранить тайну наших отношений. Я сказал ей об этом вполне откровенно, когда мы познакомились и я снял для нее квартиру. Она согласилась без всяких оговорок, возможно потому, что денежное содержание с лихвой компенсировало и ее отказ от тех развлечений, которые мог бы предоставить ей менее занятой человек. Мы никогда не ходили вместе в театр, за исключением тех случаев, когда уезжали из Барселоны, обычно в августе — моя семья в это время жила на даче.

— Нет, не так уж мне плохо, чтобы я не мог вести машину. Посплю и встану как новенький.

— Позвони мне завтра, — попросила она.

Я обещал, немного стыдясь этой комедии. Мне всегда трудно было скрывать что-нибудь, а если приходилось, я делал это с тяжелым сердцем. К сожалению, мы не всегда можем поступать соответственно нашим убеждениям, какими бы искренними они ни были, хотя многие недалекие люди, иногда даже благонамеренные, считают обратное. Постепенно, с годами, мы создаем наш собственный внешний образ, который потом уже не можем разрушить по своему усмотрению не столько из боязни нанести ущерб самим себе, сколько из-за тех, кого жизнь связала с нами и кто может огорчиться не меньше, а то и больше нас. Существует долг перед ними — перед семьей, обществом, перед всеми, кто верит в нас, и мы не имеем права огорчать их своей ошибкой, почти всегда нечаянной, вызванной обстоятельствами — и все из ложно понятой искренности. Ложь, конечно, причиняет нам страдания, но в итоге начинаешь понимать, хотя нелегко с этим согласиться, что такое страдание, возможно, наилучшее искупление.

Пока я ехал по городу, эти мысли не мешали мне ощущать недовольство самим собой, считать себя ответственным за то событие, к которому я, да и она тоже — в этом я не сомневался — отнеслись слишком легкомысленно. Не потому, что она была слишком опытна. Хорошо помню, как она с подкупающей искренностью, исключавшей всякий обман, сказала, что до меня делала это только со своим женихом, и то давно. И не жалеет, потому что он убит на Арагонском фронте в первый год войны; она, неизвестно почему, простодушно считала, что после того, что у них было, ему легче было умереть. В душе она была доброй девушкой.

И вот она умерла, оставив мне дочь… Придется подумать, что делать. В первую минуту я решил не делать ничего, забыть, что я слышал эту передачу, снова погрузить этот эпизод во мглу былого, но этому воспротивилось чувство долга. Конечно, девушка уже взрослая и в состоянии сама о себе позаботиться, но, с другой стороны, она приехала в Барселону разыскивать меня, значит, я для чего-то ей нужен. Не могу же я отвергнуть ее под тем предлогом, что встреча с ее матерью была случайной и мы не предвидели таких последствий. Это было бы нечестно.

Рассеянно взглянув на часы, я увидел, что еще не так поздно, как полагал. Являться домой еще рано. От Марии Клары я ушел из-за чрезвычайного, неприятного обстоятельства, побудившего меня броситься перечитать через столько лет военный дневник, но я совсем позабыл, что мои домашние, возможно, еще сидят за столом и удивятся такому раннему появлению: ведь я сказал, что консультирую за городом. Нужно повременить. Кроме того, после трудной и небезопасной езды по городу я немного успокоился.

Проехал по Пасео-де-Грасиа, затем по Арагонской улице и остановился у бара. Выкурю трубку, выпью пива, подумаю… Ничего не получилось. У стойки сидел Розендо Торрес с рюмкой ликера, и уклониться от общения с ним было трудно — он сидел вполоборота к двери. Вот уж не повезло!

— Привет! — улыбнулся он, когда я подошел. — Что говорит медицина?

— Ничего нового…

Мы говорили друг другу «ты», но никогда не были, что называется, настоящими друзьями, хотя он много лет жил в нижнем этаже нашего дома и мой отец был у них домашним врачом. Я радовался, что после смерти его родителей мы перестали общаться, потому что Розендо вызывал у меня неприязнь, и, кроме того, я считал его опасным типом из-за его убеждений. Он был из тех, кто не умеет воспользоваться обстоятельствами и потому остается верен пагубным идеалам. Упрямство трижды приводило его в тюрьму, но он всякий раз выходил оттуда, ничему не научившись и еще более гордый, чем раньше. Странное дело: вместо того чтобы стыдиться, он смотрел на тебя так, будто совершил славный подвиг, а виноваты все те, кто, как и я, никогда не имел дела с правосудием. У меня это вызывало досаду.