Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Я это знаю. Я тоже тебе наговорила всякого… Алехо…

— Что?

— Ты бы в самом деле ушел?

— Я никогда от тебя не уйду.

Она поднимает голову, руки ее скользят по моим плечам.

— Никогда?

— Никогда, Рена! Пока не разлюбишь…

— Пока не разлюблю…

Она берет мою руку и прикладывает к своей груди.

— Послушай… Слышишь?

— Да, Рена.

— Оно болит у меня, всегда болит… И мне страшно…

Я целую ее почти с отчаянием, ведь она страдает, страдает, как и я.

— Но вместо того, чтобы любить тебя, я тебе устраиваю сцены…

— Нет, это я тебе их устраиваю, наговариваю на тебя.

— Все, что ты сказал, — правда. Но я хочу стать другой.

Она снова прижимается ко мне и повторяет:

— Хочу стать другой, Алехо! Хочу стать как ты.

— Я люблю тебя, какая ты есть, Рена. Ты нежная, любящая и такая красивая… Такая красивая! Иногда мне хочется умереть в твоих объятьях…

— Сумасшедший!

А сама улыбается.

— Ну а если б ты стала как я… Посмотри: кости да мускулы.

— Ты же знаешь, я говорила не об этом. Мне хочется быть сильной, быть, как ты, непреклонной ко всему, что тебя ранит. Часто я гляжу на тебя, когда ты не замечаешь, сидишь с отсутствующим видом, и на подбородке у тебя упрямая ямочка, руки опущены, но не расслаблены, и ты весь словно бы ощетинился, уж не знаю на кого… мне тогда кажется, что в тебе есть что-то ужасное и ради этого ты даже мог бы…

Тут она вдруг умолкает, словно споткнувшись. Глаза ее снова становятся глубокими, но теперь в них отчуждение. Я заканчиваю за нее:

— …убить?

Она два или три раза кивает, прежде чем сказать тихо:

— Да, убить.

— Ты этого боишься?

Я смотрю на ее горло, пока она глотает слюну. Но потом она говорит:

— Нет, Алехо, не боюсь.

Шевелит ногами за моей спиной, наклоняется в мою сторону, спускает ноги на пол и идет в ванную:

— Я сейчас…

Оставшись один, улыбаюсь про себя; снова гляжу на дубинку, валяющуюся у кровати. Собираю одежду, раскиданную по всей комнате, и начинаю одеваться. Когда надеваю рубашку, замечаю, что карман ее пуст. Смотрю на пол, становлюсь на колени и заглядываю под кровать. Но бумажника нигде нет. Должно быть, потерял.

В следующее мгновение пожимаю плечами, закуриваю сигарету.

Вода в ванной уже не шумит. Я жду.

Едва в дверях появляется ее силуэт и я вижу ее серьезный взгляд, мне сразу становится ясно, что она решилась на бой и что с этой минуты мы всегда будем жить, обнажая себя друг перед другом.

— Ты решилась?

— Да.

Она подходит ко мне, склоняется над кроватью и собирает скомканную одежду. Не оборачиваясь, добавляет:

— Но как? Я ему дала не свое имя…

— Неважно. Телефон-то настоящий.

— Надо ждать, пока он позвонит.

— Конечно, надо ждать.

Она выпрямляется, снова идет в ванную, захватив белье, но тотчас возвращается, открывает шкаф и начинает одеваться во все чистое. Руки у нее дрожат. После долгого молчания она говорит:

— Только я ставлю одно условие.

— Какое?

— Что ты убьешь его прежде, чем он доберется до меня.

— Хорошо. А почему?

Мы одновременно идем друг другу навстречу, пока не встречаемся на середине комнаты.

— Не хочу, Алехо, чтобы кто-нибудь еще до меня дотрагивался.

Я поднимаю руки к ее лицу, глажу щеки.

— Почему?

Она склоняет голову и прислоняется к моей ладони.

— Потому что я тебя люблю.

— А до сих пор… Что произошло?

— Не знаю, Алехо… — Она закрывает глаза. — Это случилось сегодня… Я поняла… — она колеблется, поднимает голову, снова открывает глаза, еще более серьезные, но в то же время покорные, — …что это слишком важно и что всякий раз как я отдаюсь другим, я себя обкрадываю, унижаю свою любовь… нашу любовь, Алехо.

Я сглатываю комок, подкативший к горлу, и спрашиваю:

— А деньги, Рена?

— Разве я не зарабатываю на жизнь?

— Да, но недостаточно, чтобы делать сбережения. Ты же хотела откладывать на старость…

— Теперь уже не хочу.

Она улыбается, и глаза у нее то светлые, то темные, как ее чувства.

— Я никогда не состарюсь, Алехо. И ты тоже.

Мы смотрим и смотрим друг на друга…

Под вечер, прикинув, не слишком ли будут загружены часы приема, что редко бывает в конце недели, ведь перспектива воскресного отдыха поднимает тонус у многих ипохондриков, я позвонил Марии Кларе, и, когда пришел, ужин уже был на столе. Разумеется, сама она его не стряпала: в подобных случаях, впрочем довольно редких, она заказывает что-нибудь в ресторане на углу. Расход для нее неважен, она всегда была склонна к расточительности, да и, с другой стороны, сумма, которую я выделял ей, вполне это позволяла.

— Ты останешься на всю ночь? — спросила она.

— Нет, часов до одиннадцати-двенадцати.

Жене я тоже позвонил и сказал, что лучше не ждать меня к ужину, потому что у меня консультация за городом и вернусь я очень поздно. Такие отговорки всегда неприятны, не люблю лгать, но надо же было как-то скрыть от жены существование Марии Клары, как раньше приходилось скрывать от нее существование других девиц, которых я, быть может, и не искал бы, если бы она сама косвенно не побуждала к этому. Физическая близость никогда не привлекала мою жену, и хотя мы и спали в одной постели, супружеских отношений по молчаливому согласию давно не поддерживали. Смолоду она была видной, привлекательной девушкой, и за все время, пока я ухаживал за ней, у меня не было повода заподозрить ее в холодности. После свадьбы это открытие явилось для меня неприятной неожиданностью, но поначалу я довольно самонадеянно решил, что мой пыл пробудит ее дремлющий темперамент. Но нет: Бернардина так и осталась одной из тех женщин, по-моему весьма редких, которые прекрасно обходятся без мужчины и для которых любовь — это исключительно нежные чувства, без примеси вожделения, хотя и им доступно некоторое неосознанное сладострастие.

Вот почему я был вынужден искать на стороне то, чего не находил дома, тот отклик, без которого обойтись не мог, но я ничего не отнимал у Бернардины, так как, признаюсь, никогда не испытывал подлинного уважения к этим трем женщинам: сперва к Лоле и Марте, а потом к Марии Кларе — оттого, что они, каждая на свой манер, сделали любовь своей профессией, а я только обеспечил себе исключительное право на них. «Исключительное», пожалуй, слишком сильно сказано, ибо первые две не соблюдали условий договора, хотя частично, пожалуй, виноват был я сам: выбрал слишком уж молодых и, понятно, иногда кровь вскипала у них в неподходящую минуту. Но, даже понимая подобные вещи, согласиться с ними я не мог: меня всегда это отталкивало.

В Марии Кларе я, кажется, нашел нечто более постоянное и надежное. Начнем с того, что ей шел тридцать второй год и ко многим вещам она уже утратила всякое любопытство — знала, что ни от кого ничего нового не получит. Для нее плотская любовь превратилась — если оставить в стороне материальные соображения — в здоровое и приятное занятие, которому она предавалась регулярно, не выдумывая никаких сложностей в отношениях, но все же не без увлеченности, не без трепета — иначе игра не стоила бы свеч. Мы прекрасно устраивали друг друга.