Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Я ничего не видела.

— Наверно, ты была далеко.

Я снова смотрю на резиновую дубинку и шлепаю ею Рену.

— Эй, ты что!

— Больно?

— Не очень-то увлекайся.

Выпрямившись, она проводит руками по платью.

— Ой, какая гадость! Как я умудрилась так его испачкать? Придется отнести в краску.

Я повторяю движения пальцев Рены и глажу ее по груди. Она улыбается.

— Ты что делаешь?

— Хотел удостовериться, все ли у тебя на месте.

— Пусти, я пойду переоденусь.

Мы возвращаемся в комнату, и она вынимает из шкафа халат, кладет его на постель.

— Расстегнешь?

Я расстегиваю пуговицы у нее на спине, и она снимает платье через голову. Потом обвивает руками мою шею. Мы целуемся, сперва нежно, потом — чуть ли не с отчаянием.

— Алехо…

Отчетливо осознаю, что никогда не смогу ее забыть, что люблю ее. Что настанет день, когда лишь воспоминание о ней сохранит мне ощущение молодости. Ужасно. Грозное, отвратительное будущее нависает надо мной сейчас, когда я ее люблю, и мне, как всегда, хочется умереть в ее объятьях.

До того мгновенья, как она касается меня губами, я не замечаю, что плачу. Ощутив вкус слез, она крепче прижимает меня к себе, и что-то в ней тает, она становится еще нежнее. Голос дрожит:

— Я хочу, чтобы ты был счастливым…

И я бормочу:

— Я люблю тебя, Рена…

Потом мы снова лежим, отделившись друг от друга, и снова смотрим друг другу в глаза, еще затуманенные страстью, но в них уже и та, другая, далекая жизнь, в которой есть и квартира, и постель, и неясно различимые мужчина и женщина. А может быть, еще и нет, потому что она льнет ко мне, обнимает.

— Я тоже тебя люблю, Алехо, очень люблю…

— Даже когда спишь с деятелем?

— Алехо, Алехо!..

Во мне поднимается глухая ярость. Я пинаю ее ногой в зад, сталкиваю с кровати. А оставшись один, сжимаю кулаки, утыкаюсь лицом в простыню: вечно одни слова… Я, должно быть, сумасшедший, ведь ясно, что она меня любит.

Рука свешивается с постели и, коснувшись пола, натыкается на странный предмет. Это дубинка, она упала, когда я обнял Рену.

Потихоньку поднимаюсь, рассеянно смотрю на дубинку, пробую ее твердость, ее гибкость. Такой штукой можно убить человека…

В этой задумчивой позе она меня и застает: я сижу в ногах постели и легонько бью дубинкой по ладони вытянутой руки.

— О чем ты задумался, Алехо?

Она не рассердилась. Изучила меня, знает, что мое скверное настроение длится недолго. Я говорю:

— Этой штукой можно убить человека.

— Да, конечно. Наверное… Никогда не видела ее так близко.

Она одевается, стоя рядом со мной. Мне очень больно оттого, что она далеко, отдельно от меня, другая, и я могу только смотреть и страдать, видя, как она красива, и зная, что она моя и в то же время никогда не будет моей.

— Тебе никогда не хотелось убить кого-нибудь?

— А? — Она удивленно оборачивается. — Зачем мне хотеть этого?

Я протягиваю к ней руку, не дотрагиваясь до нее.

— Ты не одеваешься? Но, Алехо…

Она садится рядом со мной, заглядывает в глаза и прижимается щекой к моей голой руке.

— Что с тобой, Алехо?

— Не знаю. Я страдаю. Я чувствую себя несчастным. Я ведь совсем молодой.

Жду, что она засмеется, но она молчит. Водит пальцем по моей руке. Возле своей ноги вижу ее ногу, красную от меркурохрома. Думаю о Рамоне Улье, которая сейчас, наверно, плачет, и о ее муже… спина у меня болит сильнее.

— Я не хочу, чтобы ты страдал, Алехо… Это из-за меня?

— Из-за всего. И из-за тебя. Но особенно из-за остального. Из-за всего остального. Вся эта несправедливость…

Узел внутри у меня распустился, злость, горькая, горячая ярость заливает меня. Я и на самом деле хочу убить кого-нибудь, все равно кого… Нет, того, кто возводит свои карточные замки на моей молодости, на нашей молодости; того, кто одной рукой раздает нам слова, а другой затыкает рот. Кого-нибудь из них, какой поближе, подоступней…

И тут я его нашел. У меня нервно дергается рот, мускул напрягается под щекой Ренаты, и она поднимает голову.

— Алехо…

Накрываю ее пальцы ладонью; улыбаюсь ей, и она выпрямляется, задевая мой локоть. Снова меня пронзает боль, но боль другая, от того, что то, что есть сейчас, — преходяще и мы никогда не будем вместе. Я сдерживаюсь, отвожу взгляд.

— А где тот особняк, куда тебя возил этот деятель?

— Так ты об этом и думал? — удивляется она.

— Где он?

— Поблизости от улицы Кальвет, недалеко от твоего дома. Знаешь площадь, где строят церковь?.. Так вот за ней.

— Ты могла бы отыскать это место?

— Наверное. А что?

Я не отвечаю.

— Если он позвонит и попросит о свидании, согласись.

Она чуть не подпрыгивает, тут же хватает обеими руками меня повыше локтя; наклоняется, чтобы разглядеть мое лицо.

— Что это ты говоришь? Да предложи он мне хоть…

Я прерываю ее и спокойно заявляю:

— Я хочу его убить.

— Алехо!

Она крикнула так громко, что сразу зажала себе рот ладонью, оглянулась, посмотрела на дверь. Но мы одни.

— Ты сошел с ума?

— Нет.

— Тогда зачем? Зачем?

Она стучит мне в грудь, взгляд ее блуждает. Я беру ее за плечи.

— Послушай… Я чувствую, что меня душит железный обруч. И я хочу разломать его, хочу попробовать разломать… Я знаю, этот человек лишь один из них, а их — великое множество, но если каждый из нас выберет себе одного, и уничтожит без всякой жалости…

Она плачет, почти повиснув на мне.

— Нет, Алехо, нет.

— Они нас не жалеют. Никогда ничего нам не разрешали, все запирали на семь замков… Ты, наверно, этого не понимаешь, потому что тебе ничего не нужно. Тебе все едино, ты думаешь только о деньгах, думаешь, как бы лучше провести время да поразвлечься…

— А ты?!

Она встает, сверкая еще влажными глазами, вырывает руку. Ее бьет дрожь.

— Посмотрел бы на себя, прежде чем оскорблять других! Вечно у тебя такой вид, будто все на свете тебе должны… А никто тебе ничего не должен. Ты ни на что не годен, учиться и то не учишься, всегда с недовольным лицом, будто у тебя бог знает какие заботы! Сопляк, молоко на губах не обсохло!

Я встаю и медленно, не говоря ни слова, собираю одежду. Хлопаю дверью и запираюсь в ванной. Кончено. Но так этого оставить нельзя. Кровь запоздало вскипает у меня где-то в животе, поднимается в грудь и бросается в голову, лицо все горит.

Рывком открываю дверь и в слепой ярости бегу к постели; она упала на нее и плачет, уткнувшись в подушку. Заслышав мои шаги, немного приподнимается и, когда я наваливаюсь на нее, встречает меня ногтями и зубами.

Больно меня кусает, ее локоть сверлит мне живот, а я бью ее по щекам. Но тут злоба моя утихает, и я говорю:

— Прости меня, Рена… Если я иногда делаю тебе больно, то только потому, что люблю тебя…

И она тихим голосом отвечает: