Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Я останавливаюсь, беру ее за плечи и прижимаю к стене дома.

— Рена…

Наклоняюсь, ищу ее губы. Она молча дает себя поцеловать, но, когда я отрываюсь от нее, глаза у нее полны слез. У меня тоже. И, видя, что она не двигается, я жестко говорю:

— Чего ты ждешь?

— Ничего.

Она берет меня под руку, и мы идем по улице. Машина слепит нас фарами, в их лучах видны тонкие разорванные нити дождя. Вода струится по нашим лицам, затекает за открытый ворот. И она говорит:

— Алехо, ты останешься?

— Нет. Скорее всего, нет.

— Останься. Я тебя прошу.

— Этого мало.

— Если любишь, достаточно.

— А может, я тебя уже и не люблю.

Но тут же обнимаю ее за плечи; чувствую, что она тоже промокла.

— Люблю… Не обращай на меня внимания, Рената. Мне сейчас хочется сделать тебе больно.

— Алехо…

— Пожалуй, лучше бы мне не заходить к тебе… Мы будем страдать, Рената, будем страдать…

Ее голос нежный, влажный, как эта пронизывающая нас ночь.

— Я знаю. И не хочу, чтобы ты страдал один.

Легонько трогаю ее лицо и сразу опускаю руки. Теперь она обнимает меня.

— Идем, Алехо…

Но мы уже пришли. В стеклах двери отражаются ядовито-зеленые растения. Рассеянно и немного зачарованно трогаю листья, пока Рената достает ключ.

Запираем за собой дверь и в темноте идем к лифту. В кабине она прижимается ко мне, и мы обнимаем друг друга мокрыми руками. Она поднимает голову, и я второй раз целую ее, но тут же отрываюсь от ее губ и роняю голову ей на грудь. Она молчит.

В квартире все идет по-другому. Мы входим в спальню, и она сразу же снимает вязаный жакет, идет к шкафу:

— Снимай все это…

Но я ничего не снимаю, сажусь на край постели, кладу руки на колени и разглядываю свои грязные ногти. Она приносит мне пижаму.

— Держи…

Видя, что я не двигаюсь, склоняется надо мной, потом опускается на ковер, обхватывает мои ноги в мокрых брюках. Она всегда так делала.

— Алехо…

Я говорю:

— Правда, я болен, Рена?

— Почему ты так думаешь? Что у тебя болит?

Я показываю пальцем на голову. Она дрожит.

— Это отец тебе сказал?

— Нет, не знаю… Я сам… Может, прав Серра: давление растет, растет, и в конце концов неизбежно… Но я не чувствую себя больным, даже когда раскаиваюсь в своих поступках. Раскаиваюсь, даже если не считаю себя виноватым, потому что я сам себе противен, и с каждым днем все больше…

Она тормошит меня.

— Алехо, Алехо! Что ты говоришь?.. Это потому, что у тебя неприятности.

— Нет, никаких неприятностей не было. Я чувствую себя как будто… освобожденным. Но тем хуже. Не понимаешь? Мне бы надо радоваться этому. Я порвал со всем, решительно со всем! У меня ничего не осталось, как я и хотел.

— Осталась я, Алехо! Я!

— Теперь я и в этом не уверен. Думаю, что нет. А может, так и лучше.

— Нет… Ты сам не понимаешь, что ты говоришь!

Она жмется ко мне, мокрая от дождя, но теплая.

— Я тебя люблю.

Голос ее дрожит, он полон странной неудержимой страсти, как будто и она хватается за последнюю соломинку, но я чувствую себя далеким от нее и жестоким.

— Никогда никто меня не любил. Только тот, кого никто не любит, мог сделать то, что сделал я. Надо было сказать об этом ему… Но тогда я и сам этого не знал.

— Алехо, Алехо…

— Меня предали; они приняли за любовь свои заботы о том, как бы получше накормить и дать хорошее образование, но они вовсе не думали обо мне самом, обо мне таком, каким я был, о таком, каким я хотел быть. И ты тоже… Мы с тобой принесли друг другу только вред.

— Это неправда, Алехо! Вспомни…

— Не хочу вспоминать!

Я резко встаю, а она остается на ковре у постели.

— Теперь ты — моя сестра.

— Нет.

Стою неподвижно и смотрю на нее; спустя мгновенье спрашиваю очень тихо:

— Нет?

— Нет.

— Почему?

— Я не чувствую себя твоей сестрой.

— Это еще ничего не значит. В прошлый раз чувствовала…

— Нет, просто я была напугана, мне нужно было время.

Я медленно склоняюсь над ней, и во мне растет, все заполняя, что-то новое.

— Это не так.

Она привстает, протягивает руки навстречу моим, безмолвная и пораженная.

— Ты это говоришь, потому что я кажусь тебе несчастным.

— Нет, Алехо, нет, клянусь тебе!

Я продолжаю чужим голосом:

— Значит, потому, что ты любишь меня… Да, потому, что любишь, и я это знал, только не хотел самому себе в этом признаться. Видишь, какой я сумасшедший? И я плохой…

— Нет, Алехо! Для меня ты лучше всех на свете!

— Все потому же, потому, что ты меня любишь. Как я был не прав, когда говорил, что никто меня не принимает таким, каков я есть! Ты принимала, всегда… Но ты возненавидишь меня, если я тебе поверю и возьму тебя сейчас…

Протягиваю к ней руку, касаюсь ее плеча. Но выражение ее лица не меняется. Нет, пожалуй, меняется. Глаза закрываются и снова открываются, они еще более влюбленные, ее руки ищут мои. Она только говорит:

— Я не солгала, Алехо.

Да, теперь я знаю, что она не солгала и любовь ее — не самопожертвование. Мы долго смотрим друг на друга, и потом; когда, я опускаюсь на ковер, она поворачивается ко мне и прислоняется плечом к моей груди. Поднимает лицо, и глаза ее как будто просят, чтобы я ее поцеловал.

Помолчав, она говорит:

— Я всегда была с тобой искренна, Алехо. Даже когда еще не знала, что люблю тебя… Не знаю почему.

Я молчу, играю единственной пуговицей на ее блузке.

— Хочешь, я скажу тебе что-то?

Качаю головой, но она этого не видит. И вдруг говорю:

— Один раз ты меня обманула, Рена.

Она поворачивается, смотрит удивленно:

— Когда?

— Ты сказала, тебе двадцать лет, а тебе почти двадцать три.

— Да, правда. Но я не лгала, сказала машинально, по привычке. Солгала я только один-единственный раз, и не тебе.

— А кому?

— Мончи. Я думала, если скажу, что мне двадцать два, она посчитает, что это слишком много. Нине девятнадцать, а Джози и того меньше.

— По мне, так ты моложе их.

— Потому что ты меня любишь.

— Другим тоже так кажется, Рена. Ты такая красивая…

Она улыбается, услышав это непривычное в моих устах слово; трется щекой о мою щеку.

— Ты будешь моим?

— Да, Рена.

— А хочешь знать, что я хотела тебе сказать?

— Да. Что?

— Что я не хотела возвращаться.

— После того как побывала в суде?

— Да. Ты представить себе не можешь, как я себя чувствовала. И как боялась за тебя.

— За меня?

— Или за себя, пожалуй. Мне казалось, что, даже если я твоя сестра, я не смогу отказать тебе.

— Но ты смогла.

— Да. И знаешь почему?

— Нет.

— Потому что очень тебя любила. И хотела продолжать любить тебя, ничего не оскверняя.

— Разве уже не было?..

— Нет, мы же не знали.

— А теперь?

— Теперь мы знаем, что это не так. Я много думала и теперь знаю, что мать тоже не солгала.