Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Почему?

— Я вспомнила ту фразу, которую слышала девочкой. Все эти дни я ни о чем другом не думала. Соседка не говорила о солдате, она сказал: «Эта та, которая родилась, когда он служил?..» А кроме того, я видала твоего отца. Понимаешь?

— Да.

— И ничего не почувствовала. Вернее, почувствовала, что он не может быть моим отцом. Пока я его ждала, то есть когда привратница сказала, что меня хочет видеть какой-то сеньор, сердце у меня заколотилось. Я была очень взволнована. Но как только он вошел, я сразу поняла, что никакого родства между нами нет.

Она переводит дыхание, устраивается поудобней, садится ко мне лицом.

— Сегодня тебе было плохо…

— Пожалуй. Не знаю…

Глаза ее кажутся мне еще больше, чем всегда.

— Не знаешь?

— Говорил почти я один. Вместо того чтобы защищаться, я нападал. Увидел кучу бумаг и фотографий на столе и сразу же…

— А как он их нашел?

— Это было нетрудно. Некоторые фотографии даже не были заперты. Лежали в открытом ящике.

Она начинает:

— Для того чтобы…

Но останавливается, поворачивается ко мне и кричит:

— Ты это нарочно… Ты хотел, чтобы он их нашел!

— Не знаю. Пожалуй, да.

Я тихо говорю:

— В душе я хотел уйти из дому, хотел, чтобы меня выгнали… Мне было все равно.

— Но почему?

— Я — не из их числа, Рена; ты это знаешь. Я не мог дольше оставаться там, обманывать их. Я не могу их любить, они меня — тоже, я же тебе говорил. Они только думают, что любят меня, теперь я это понял…

Она качает головой.

— Ты их любишь, Алехо. Поэтому ты так и поступил.

— Не говори глупостей!

Но Рената не пугается моего почти сердитого тона.

— Ты знаешь, что это не глупости. Ты не хотел компрометировать их, если что-нибудь случится. Но сказать им прямо ты тоже не мог.

Я не отвечаю. Лишь инстинктивно сжимаю руки. Но я ей верю. Она знает меня лучше, чем я сам, возможно потому, что она меня любит, а я себя не люблю.

— Что ты сказал о… о том, что мы сделали с ним?

— Об этом мы почти не говорили.

— Нет? Тогда о чем же? О деньгах, которые мы хотели у него вытянуть?

— Нет, вообще ни о чем.

И вдруг я чувствую, что удивлен не меньше ее. Меня охватывает досада. Если отец пошел на спор со мной, значит, он чувствует себя виноватым. Но не признается. Это от неискренности. Он, должно быть, всегда вел себя неискренне. Дрожь пробегает у меня по спине, по всему телу. Я сердито говорю:

— Никогда у него совесть не была спокойна.

— Алехо… Ты дрожишь!

— Нет. Знаешь, о чем мы спорили? О причинах, которые могли привести меня к убийству. Он знает, что есть вещи, которые стоят побольше, чем жизнь такого человека, как тот, ему пришлось это признать… Но… не знаю… Они мерзкие!

— Алехо, что с тобой?

Она упирается в пол коленом, встает.

— У тебя зубы стучат.

— Нет…

— Да. Ты не переоделся, а ведь ты совсем мокрый…

Она берет меня за руку и заставляет встать.

— Это я виновата: я забыла. Я же знаю, что ты… За тобой надо следить, как за маленьким!

Но я отталкиваю ее руки, хочу раздеться сам.

— Я приму душ.

— А я приготовлю тебе кофе.

Но прежде чем уйти, она приподнимается на цыпочки и быстро целует меня. Я протягиваю руку, но ее уже нет.

Раздеваюсь и иду в ванную. Когда становлюсь под душ, едва не вскрикиваю. Вода ледяная и кусается, как злая собака. Сжимаю зубы и энергично растираю грудь, живот, спину. Понемногу тело привыкает. Открываю рот и глотаю воду.

Рената входит, как только я закрыл кран.

— Держи, тут не было полотенца.

Я сильно растираюсь, будто хочу содрать с себя кожу, наклоняюсь, тру бедра, ноги.

Сзади до меня доносится приятный запах, и моей спины касается рука Ренаты.

— Что это?

— Одеколон.

Я распрямляюсь.

— А потом присыплешь тальком, да? Ты в самом деле считаешь меня ребенком?

— Ты и есть ребенок!

— Да? Ну подожди!

Швыряю полотенце и бросаюсь к ней, но спотыкаюсь; слышу, как она смеется уже в спальне. Выпрямляюсь и ограничиваюсь тем, что просовываю в дверь голову:

— Попробуй только явиться снова со своими лосьонами, узнаешь!..

Рената показывает мне язык из спальни, и мы смеемся. Потом она уходит.

Я причесываюсь перед зеркалом и выхожу собрать разбросанную одежду, складываю ее у стены.

Пижама лежит на постели, но я надеваю только куртку. Иду к своей одежде за сигаретами. И вспоминаю, что выкурил последнюю; иду в кухню.

Увидев меня, Рената смеется:

— Глядите, какой красавчик!

— Ах так?

Жду, пока она управится с ковшиком, и, когда обе чашки налиты, протягиваю руку и крепко вцепляюсь в Ренату.

— Сейчас посмотрим, что ты запоешь!

— Ты что?

Она вырывается и бежит в спальню…

Нищета и подлость остались далеко-далеко от нас; из этой дали они уже не могут причинить нам зла, и меня мучает только страшная красота этой минуты, когда я мог бы даже отказаться от Ренаты и все равно ее не потерял бы. Поэтому я жду, склонившись к ее лицу. Она гладит мое лицо и тоже молчит, наконец говорит снова:

— Любимый…

Даже страшно как чисто, высоко и безмерно все сейчас; не верится, что можно полюбить огонь, гореть на нем, не сгорая и не умирая. Мы умрем завтра, но не сегодня, мы умрем завтра, умрем когда-нибудь, когда будем уже другими, когда нас засыплет пепел: только он и останется от этого пожара.

Я лежу, уставившись в белый потолок, потом тоже встаю и иду на кухню. Над чашками уже не клубится пар, но кофе еще теплый. Выпиваю свою чашку залпом, а другую уношу в спальню и ставлю на ночной столик.

Она стоит позади меня и говорит:

— Слышишь?

Дождь стучит по стеклам. Идет сильный дождь.

— Откроем?

Она сама гасит свет; я чувствую ее рядом; Мы движемся в потемках, потом вдруг шум становится сильней, как будто ливень врывается в комнату. Обнявшись, высовываемся из окна; водяной полог отделяет нас от мира, от улицы, где бледным светом горит фонарь.

Она прижимается ко мне, я замечаю, что губы ее шевелятся.

— Ты останешься, да?

— Если хочешь, останусь.

— Хочу.

Я глажу ее по голове, трогаю мочки ушей, без конца прикасаюсь к ней — ведь сейчас все так просто и ясно.

Потом, не закрывая окна, мы возвращаемся на постель; она снимает халат.

На ночном столике стынет кофе.

Пять часов вечера. Я закончил свой роман, я работал весь день, сел за стол рано утром, когда она еще спала.

Это было нелегко. Я суховат и резок, а иногда впадаю в лиризм, наверное потому, что мне всего девятнадцать лет. Особенно когда я говорю о Ренате и нашей любви. Как влезть в шкуру пятидесятилетнего мужчины и найти соответствующий стиль? Я попробовал это сделать, но не знаю, что получилось.

Мне хотелось бы писать ярче, углубиться в психологический анализ, объяснять факты, а не просто излагать их, как это делали двадцать-тридцать лет назад… Надо, чтобы контраст между его литературной манерой и моей был разительным, броским, чтобы стиль и в самом деле стал мерилом самого человека. Рената считает, что получилось довольно хорошо. Но Рената меня любит и прочла слишком мало хороших книг; поэтому она не может быть истинным судьей.