Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Здесь, — сказал Сергей Иванович Выжлов, постучав ладонью по крыше кабины и заглянув снаружи в открытое окно.

Глеб остановил экспедиционный «ГАЗ-66» (который все геологи, кроме, разумеется, Краснопольского, именовали «шестьсот шестьдесят шестым» за скверный, воистину адский нрав) возле почерневшего от времени и непогоды домишка под затянутой изумрудным мхом крышей — не железной, не шиферной и даже не покрытой рубероидом, а, черт возьми, настоящей тесовой.

Даже из машины и даже сквозь пушистое одеяло мха было видно, что тес местами основательно подгнил и что это стоящее на самом краю леса жилище уже долгое время пребывает в полном небрежении. Огородничать тут никто даже и не пытался, двор представлял собой обширное, заросшее травой и основательно замусоренное пространство. Ворота сарая были распахнуты настежь и, судя по тому, что створки успели врасти в землю, находились в таком состоянии далеко не первый год. Перед ними стоял накрытый прорезиненным брезентом мотоцикл с коляской, заваленный старой почерневшей листвой, ветками, хвоей и прочим лесным мусором; спущенные шины прятались в траве, которая вокруг них казалась особенно густой — потому, наверное, что к мотоциклу уже сто лет никто не подходил. Дом равнодушно таращился на белый свет подслеповатыми, заросшими грязью и пыльной паутиной окошками; на глазах у Глеба двор длинными, струящимися прыжками пересекла белка и, взлетев по стволу старой, разлапистой ели, исчезла в ветвях.

На шум подъехавшей машины откуда-то из-за дома вышел хозяин — мрачный сутулый мужик, черный, как грач, и косматый, как леший. На широких костлявых плечах, как на вешалке, болталась просторная рубаха навыпуск, на ногах были рыжие кирзовые сапоги, а мосластая рука сжимала потемневшее топорище без топора. Оранжевый от ржавчины топор был в другой руке; мужик держал эти два предмета как-то так, что Глеб засомневался: а знает ли он, что с ними делать?

Выжлов легко и привычно, будто практиковался в этом каждый день, выпрыгнул из кузова, знаком попросив Глеба и Краснопольского обождать в кабине. Петр Владимирович закурил, скептически разглядывая все вокруг и в первую очередь хозяина — если, конечно, это был именно хозяин, а не снежный человек или оборотень.

Сквозь опущенное стекло до них долетали обрывки неторопливого разговора — что-то про лопнувший обух, про деньги, которых стоит новый топор, и про хороших хозяев, у которых, если хорошенько поискать, можно найти все, чего душа пожелает, — хоть запасной топор, хоть гайку нужного размера, хоть пулемет — исправный, смазанный, готовый к употреблению в любой момент.

Затем снаружи донеслось произнесенное Выжловым слово «Москва», и оба, обернувшись, поглядели на машину. Хозяин неторопливо пристроил свой ржавый топор на верхний торец гнилого заборного столбика, сунул топорище под мышку, угостился папироской из протянутой Выжловым пачки, прикурил от поднесенной им же спички и что-то неразборчиво пробормотал сквозь дым, глядя на носки своих кирзовых сапог. Выжлов снова обернулся и почти незаметно махнул рукой, предлагая спутникам присоединиться к разговору.

Так они и поступили. Косматый мужик действительно оказался хозяином этой, с позволения сказать, усадьбы. Звали его Степаном Прохоровым, и он с первого взгляда произвел на Глеба впечатление человека нелюдимого и немного не от мира сего — словом, как раз такого, что стал бы подкармливать таинственных обитателей здешних лесов, предпочитая их общество обществу обычных людей. Его внешность и манеры странно гармонировали с окружающей обстановкой. Приткнувшаяся к лесистому боку горы усадьба была наполовину поглощена мрачным хвойным лесом, отчего здесь даже в солнечную погоду было сумрачно и сыровато. Где-то на задах, скрытый в зарослях гигантских лопухов и бурьяна, этого вечного и неизменного спутника пришедшего в упадок человеческого жилья, негромко журчал ручеек — приток Волчанки, которая и сама недалеко от него ушла и могла именоваться рекой лишь с очень большой натяжкой. В остывающем, дышащем лесной сыростью воздухе тоненько, с недвусмысленной угрозой звенели комары; черные еловые лапы со всех сторон обрамляли залитую красным закатным солнцем панораму окраинной улицы поселка. Глеб вдруг поймал себя на том, что ему не хочется заходить в дом и уж тем более в непроглядную тьму, что царила за распахнутыми настежь воротами сарая. Днем не захотелось бы, а уж сейчас, в сумерках, и подавно.

Впрочем, ни в дом, ни тем более в сарай их с Краснопольским никто и не приглашал. Вряд ли там, внутри, их поджидало что-либо необычное или, боже сохрани, опасное; просто Степан Прохоров был не из тех людей, что бросаются на шею первому встречному — как говорится, милости просим, хлеб-соль выносим. Если попросить, он бы, наверное, дал и хлеба, и соли, и воды из колодца; он без раздумий снял бы с себя и отдал нуждающемуся последнюю рубашку. Но чувствовалось, что навязывать свое гостеприимство этот косматый тип не станет никому. Люди ему были явно неинтересны, и терпел он их с видимым трудом.

Глеб заметил, что приткнувшаяся к сараю рядом с поленницей собачья будка пустует. В свете того, что рассказывал о хозяине Выжлов, отсутствие во дворе собаки выглядело вполне логичным и хорошо укладывалось в рамки тех мрачных бредней, которые участники экспедиции выслушивали уже вторые сутки подряд. Ни одна порядочная собака не потерпит, чтобы по охраняемому ею участку шастали посторонние твари непонятной породы (согласно самой распространенной в здешних краях версии — оборотни). И никакой уважающий себя оборотень не позволит, чтобы на него гавкали и хватали его за волосатые пятки. Так что собаку, если она тут когда-то и была, скорее всего сожрали.

Поймав себя на этой мысли, Глеб ужаснулся: это ж надо, до чего его довели! Еще немного, и впору будет расхаживать по Волчанке с самодельным распятием в одной руке и с пистолетом, обойма которого полна серебряных пуль, в другой.

— Вот, Степан Савельевич, — сказал Выжлов, и Глеб автоматически занес в память имя очередного человека, который скорее всего ничем не мог (или не хотел) ему помочь. — Вот это — ученые из Москвы. Интересуются твоими приятелями. Встречу не устроишь?

Степан Прохоров внимательно, будто силясь прочесть какие-то скрытые письмена, осмотрел из-под кустистых черных бровей сначала Краснопольского, а затем и Глеба, пыхнул торчащей из косматой смоляной бороды папироской и хриплым медвежьим голосом заявил:

— Встречу устроить — раз плюнуть. Я для этого и не нужен вовсе. В лес пускай идут, будет им встреча. Только они ей не обрадуются, нет.

Прозвучавшая в его словах угроза казалась особенно реальной по той причине, что Прохоров даже не собирался угрожать — он просто предупреждал, констатировал факт.