Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— «Нет… Ты не нужен мне, Сальери. У меня есть… Моцарт!» — Он разразился демоническим хохотом и слез с табуретки, держась за бока. — Несомненно, я ошибся призванием.

— Не показалось ли вам, — сказал Николас, — что генеральная репетиция прошла довольно забавно?

— Присудите ему премию Барбары Картленд в номинации «самое сдержанное высказывание».

— Я хотел сказать, довольно странно. Никогда не поверю, что все эти накладки получились случайно.

— Ну не знаю. Бывало и похлеще, — сказал Тим. — Вспомнить хотя бы премьеру «Газового света» [51] Пьеса Патрика Гамильтона, положенная в основу одноименного фильма (1944). .

— А Эверарды? Они всё наглеют и наглеют, — продолжал Николас. — Как там было про открытый люк? Не знаю, откуда столько дерзости.

— Им покровительствует Эсслин. Но что он в них находит — полнейшая тайна.

— Только не надо про тайны, — угрюмо проговорил Николас.

— Опять ты начинаешь! — воскликнул Эйвери.

— А почему бы мне не начать? Сами обещали, что, если я расскажу вам свой секрет, вы расскажете мне свой.

— И я расскажу, — ответил Тим. — Перед первым представлением.

— Сейчас самое время.

— Мы всё тебе расскажем, дружочек, — сказал Эйвери. — Обещаем. Просто мы боимся, что ты проболтаешься.

— Вам самим не смешно? Я надеюсь, что вы тоже не проболтались… Не проболтались ведь?

— Естественно, нет, — немедленно заверил его Тим, но Эйвери промолчал.

Николас взглянул на него, вопрошающе вскинув брови. Водянистые бледно-голубые глаза Эйвери забегали, останавливаясь на недоеденных кусочках сыра, грецких орехах — на всем, чем угодно, только бы не встречаться с пристальным взглядом Николаса.

— Эйвери?

— Ну… — Эйвери виновато улыбнулся. — Я никому ничего не рассказывал. По существу.

— Господи, что значит «по существу»?

— Я лишь слегка намекнул… одному только Борису. Как тебе известно, он само благоразумие.

— Борису? С таким же успехом ты мог бы напечатать листовки и раздавать их на Хай-стрит!

— Попрошу сбавить тон! — столь же громко вскричал Эйвери. — Если человек не хочет, чтобы его разоблачили, он не должен изменять. Во всяком случае, тебя никто за язык не тянул. Если бы ты не рассказал все первым, никто больше этого не узнал бы.

Замечание было справедливым, и Николас не нашелся, что ответить. Он в бешенстве вскочил со стула и, даже не сказав спасибо за ланч, ушел обратно наверх.

— Некоторые люди… — начал Эйвери и нервно посмотрел на Тима.

Но тот уже убирал со стола бокалы и тарелки и складывал их в раковину. И весь его суровый и непреклонный облик источал такое презрение, что любые попытки помириться были невозможны.

Бедный Эйвери проклял свой невоздержанный язык, и остаток дня старался держаться подальше от Тима.

Колин Смай прибивал к помосту деревянные бруски, а Том Барнаби расписывал камин. Это роскошное творение Колина представляло собой каркас из тонких деревянных реек, обклеенный плотной бумагой. Его украшали завитушки и арабески, сделанные из пропитанной клеем ткани. Даже сейчас, без выгодного освещения, камин смотрелся великолепно. Том долго и терпеливо смешивал краски, чтобы добиться того самого тускло-розового цвета, который в сочетании с кремовым и светло-серым превосходно создавал эффект мрамора. (В «Амадее» упоминался золотой камин, но Гарольд полагал, что у него достаточно оригинальных идей, чтобы рабски не следовать чужим предписаниям.)

Хотя Барнаби брался за дело со своим обычным брюзжанием, за последние пятнадцать лет редкой постановке он не посвятил одного-двух часов, иногда ради этого отрываясь от работы в любимом саду. Оглядывая склад декораций, он с особенным удовольствием вспоминал серебристо-зеленую живую изгородь, которая изображала лес в спектакле по «Сну в летнюю ночь» и поблескивала в неверном лунном свете.

Барнаби получал от своего досуга огромное удовлетворение. Он не доверял самоанализу, полагая, что присущая человеку склонность к самообману неизбежно приведет к неверным выводам, но он не мог не замечать, насколько плодотворно его свободное от работы время и бесплодна большая часть его трудовой жизни. Не сказать, чтобы его служба совсем не требовала творческого подхода: настоящий полицейский всегда должен обладать некоторым (не слишком бурным) воображением и умением его использовать. Но радость, которую он получал, раскрашивая камин, не шла ни в какое сравнение с любыми успехами на службе.

Если ему не удавалось раскрыть дело, оно оставалось некоей совокупностью данных, которые ожидали, пока за них возьмется какой-нибудь другой следователь, рассчитывающий на повышение. Если добивался успеха, то преступнику назначали то или иное наказание, а Барнаби ощущал мимолетное удовлетворение, пока в очередной, стотысячный раз не сталкивался с человеческой гнусностью, которая, если ее вовремя не пресечь, приводит к страшным последствиям.

Он размышлял, стоит ли удивляться, что в свободное время, которого у него совсем немного, он пишет картины, оформляет декорации или работает в саду. По крайней мере, цветы, за которыми он ухаживает, идут в рост, распускаются, вянут и умирают в свое урочное время. А если прихотливая Природа губит их прежде назначенного срока, то безо всякого злого умысла.

— У тебя получается великолепно, Том.

— Ты находишь?

— Нашему фюреру понравится.

— Я стараюсь не для него.

— А кто для него?

Они работали в приятной тишине, окруженные обломками иных миров. Вот первозданная природа (пятнистые мухоморы из «Детей в лесу»), вот пошлое мещанство (дубовый гарнитур из «Убийства в доме викария» [52] Роман Агаты Кристи из цикла о мисс Марпл (1930). ), вот загадочный Восток (бумажная ширма из «Чайного домика августовской луны»). Барнаби поднял глаза и со смущением заметил облезлого гуся, заглядывающего во французское окно (из «Сенной лихорадки» [53] Комедия Ноэла Кауарда (1925). ).

Колин прибил к помосту четыре деревянных бруска, перевернул его и сказал:

— Ну, теперь он не подведет. Пусть хоть в кованых сапогах на нем пляшут.

— Кто, по-твоему, отодрал предыдущие? — спросил Том, который знал о случившемся от Джойс.

— Не знаю… Мало ли придурков на свете? Поскорей бы уже премьера. Каждую репетицию что-то не ладится. А потом — Колин, сделай то… Колин, поправь это…

Барнаби выбрал особо тонкую кисть, чтобы раскрасить одну завитушку, и тщательно нанес краску. Непроизвольное брюзжание Колина мирно проплывало мимо его ушей. Они работали вместе уже много лет и достигли той стадии, когда все нужное уже сказано, и в тишине, которую нарушали очень редко, они чувствовали себя уютно, как в старых шлепанцах.

Барнаби все знал о своем товарище. Он знал, что Колин в одиночку растит сына, в восемь лет оставшегося без матери. Что он искусный мастер и вырезает из дерева изящные, полные живого очарования фигурки животных (Барнаби купил дочери на шестнадцатилетие прелестную газель). Что Колин любит Дэвида с самоотверженностью, которая не ослабела, даже когда мальчик превратился в юношу, вполне способного самостоятельно за себя постоять. Барнаби всего раз видел, как Колин вышел из себя — именно заступаясь за Дэвида. Он подумал, как удачно, что Колин редко бывает за кулисами во время репетиций и не видит, как шпыняют его сына. Зная, с какой неохотой младший Смай участвует в спектаклях, Барнаби сказал: